Газета «Новости медицины и фармации» Психиатрия (303) 2009 (тематический номер)

Введение

История весьма склонна повторяться. Часто такое случается в конфликтах между странами, но также и в политическом развитии. За процессом возрождения зачастую следует кризис, который может нести за собой новое возрождение. Так, например, в истории Китая в течение многих веков прослеживаются четкие циклы: от относительной либеральности до периодов жестких политических репрессий и жестоких законов. Цикл длится порядка тридцати лет, при этом каждый имеет свою особую «изюминку». К слову, на сегодня китайская модель тоталитаризма выглядит довольно успешной. В результате комбинации политического тоталитаризма с экономической свободой возникает образ счастливого народа, состоящего из преуспевающих и немых людей. Но это лишь на поверхности: в глубине растет напряженность, увеличивается число недовольных, зарождается политическая активность. Все чаще — по нарастающей — проходят демонстрации, забастовки, даже небольшие стычки. Возможно, сейчас грядет следующая фаза демократизации, которая неотвратимо повлечет за собой очередную политическую реакцию.

Россия

В эту модель, похоже, неплохо вписывается большой брат Китая и не очень желанный брат Литвы — Россия. Российский президент Путин выбрал, несомненно, тот же путь: восстановление по­всеместного контроля КГБ в сочетании с экономическим прогрессом. КГБ вернулся во всей своей силе и фактически занял место Коммунистической партии — если в былые времена КГБ был карающим мечом партии, то теперь он сам стал партией. И очень скоро все стало возвращаться на круги своя и обретать формы, которые старые литовцы все еще живо помнят. Например, вездесущая ФСБ со своими «собеседованиями» для «прояснения» деталей, телефонными звонками с целью «порекомендовать» не проводить некоторые мероприятия, исподволь организованная травля против человека, которая делает его жизнь невозможной, вплоть до арестов по ложным доносам и тщательно организованных «судебных разбирательств», чтобы избавиться от политических оппонентов. И мы все чаще замечаем, что психиатрия используется как средство, заставляющее замолчать оппонента или «неугомонного типа». Последней в ряду «политических госпитализаций» стала Лариса Арап, мурманская журналист­ка, которая посмела написать о плохом обращении с детьми в психиатрической больнице ее родного города и в результате оказалась в больнице сама. КГБ вернулся, и это его излюбленный способ унять диссидентов.

Олимпийские игры в Москве

Я хорошо помню год, предшествовавший Олимпийским играм в Москве. Я был молодым активистом борьбы за права человека и только что начал обучение в Амстердаме. Уже на протяжении двух лет я поддерживал отношения с иммигрантами-диссидентами и вел международную кампанию по защите московского диссидента Александра Подрабинека, приговоренного к трем годам лагерей за противостояние политическим злоупотреблениям в психиатрии в СССР. Моим «крестным отцом» от диссидентства был Владимир Буковский, широко известный москов­ский диссидент, который уже прошел двенадцать лет лагерей, тюрем, психбольниц и был в 1976 году обменян в Цюрихе на чилийского коммунистического лидера Луиса Корвалана (в те годы широко известна была частушка «поменяли хулигана на Луиса Корвалана, где б найти такую …, чтоб на Леню поменять?»). По замыслу Буковского я не должен был приезжать в Москву, пока не закончу учебу. А потом я должен был бы работать корреспондентом какой-нибудь газеты в Москве и служить «почтовым ящиком» диссидентской литературы — «Самиздата». Однако в 1979 году советские власти развернули операцию по очистке, и вскоре по стране прокатилась волна арестов: в декабре 1979-го Андрей Сахаров был выслан в Горький под домашний арест, стремительно выросло количество арестованных диссидентов.

В начале февраля я позвонил Вячеславу Бахмину, одному из моих контактных лиц в Москве. Как и Подрабинек, он был участником рабочей комиссии по раскрытию политического использования психиатрии и уже находился под постоянным наблюдением КГБ, обыски в его доме чередовались с вызовами на допросы. Он рассказал мне, что был задержан на насколько недель, и закончил разговор словами: «Если хочешь увидеть кого-нибудь из нас, то лучше поспеши, иначе никого уже не останется…»

Впервые я приехал в Москву 7 февраля 1980 года. В тот день Бахмина арестовали, и следующие четыре года он провел за решеткой.

Посещения Москвы и Ленинграда в 1980–1981 годы оставили неизгладимое впечатление. Большинство людей, с которыми я тогда встречался, были арестованы либо во время моего пребывания в стране, либо вскоре после моего отъезда. Например, в апреле 1980 года на москов­ской кухне знакомого диссидента я познакомился с милейшим эстонским орнитологом Мартом Никлусом. Он только что вернулся с «доставки» — вручал письмо в Политбюро с требованием аннулировать пакт Молотова — Риббентропа, так изменивший судьбу государств Балтии. Март Никлус был в прекрасном расположении духа, легко переходил с английского на немецкий, потом на французский. И он четко осознавал, что произойдет с ним дальше. Вскоре после нашей встречи его арестовали и приговорили к 15 годам лагерей и ссылки за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Его приговор заставил меня принять решение относительно собственного будущего: пока он будет за решеткой, я продолжу работу по защите прав человека. Когда Марта наконец освободили в 1987 году в ходе кампании по либерализации при Михаиле Горбачеве, я уже так с головой ушел в дело защиты прав и гуманизации служб психического здоровья в Восточной Европе, что у меня и в мыслях не было менять работу.

Но и после Олимпийских игр летом 1980-го репрессии продолжались. Похоже, было решено покончить с инакомыслием раз и навсегда. Когда в сентябре 1980-го я вернулся в Москву, то еще застал нескольких диссидентов, владевших английским или иным западным языком, но к январю 1981-го их уже не осталось. Волей-неволей мне пришлось выучить русский, чтобы не зависеть от «диссидентствующих переводчиков» или «переводящих диссидентов». Почти все диссидентские комитеты были уничтожены, и большинство самиздатовских групп приостановили свою деятельность. Среди немногих уцелевших были «Хроники литовской католической церкви». В Москве начал появляться «Бюллетень В» — не что иное, как сообщения об обысках, допросах, арестах, следствиях и о положении людей в ссылках, лагерях, тюрьмах, психиатрических больницах. Студенты вроде меня контрабандой вывозили записи из страны, а потом на Западе мы использовали эти материалы для проведения кампаний.

Я ездил каждые три месяца — встречался с бывшими и будущими политическими узниками и их семьями, собирал информацию, доставлял гуманитарную помощь: теплую одежду тем, кто на поселении, теплое белье для тех, кто в лагерях, витамины, лекарства и кипы «волшебных экранов». «Волшебные экраны» — такие детские игрушки, на которых можно писать, а потом, повертев туда-сюда какую-то штучку, все стереть. Они стали незаменимым инструментом в разговоре: вы могли беседовать о погоде или на отвлеченные темы, но настоящий диалог шел безмолвно на «волшебном экране».

Интересно, что такие игрушки никогда не изымали на границе, равно как и другие предметы, хотя их бывало килограммов 30–40 в одну поездку. Даже когда я вез сотню маленьких флакончиков с белым порошком — полным курсом лечения от туберкулеза для одного политического заключенного, не оспорили мое заявление, что, дескать, это для личных нужд, хотя прибыл я всего на неделю. Не меньше удивляет, что никогда таможенники не находили ничего самиздатов­ского и записей, который мы вывозили. У нас были свои способы их прятать, и как-то, даже полностью обшмонав меня, они ничего не нашли, хотя в ту поездку я был загружен документами, призывами и несколькими «Бюллетенями…». Спустя десятилетие я рассказал бывшему заместителю руководителя украинского КГБ о том, как мы нелегально вывозили информацию за пределы страны, но его это не развеселило.

Политическая психиатрия

Из числа арестованных примерно треть попадала в психбольницы. За последние 30 лет советской власти, пожалуй, несколько тысяч диссидентов стали жертвами такой практики «политической психиатрии». Большинство из них обвинялись в клевете на советское государство, антисоветской агитации и пропаганде. Как правило, им ставили диагноз вялотекущей шизофрении и направляли в одну из специальных психиатрических больниц. После развала Союза временная открытость предоставила уникальную возможность заглянуть в советские архивы. Например, был обнаружен меморандум председателя КГБ Юрия Андропова от 1970 года, в котором он просил Политбюро о специальных сооружениях для быстрого увеличения койко-мест больницы, подтверждая свой запрос прогнозом о количестве оппонентов, планируемых для госпитализации в ближайшие годы. Впрочем, нашлись документы, еще лучше характеризовавшие практику политических злоупотреблений в психиатрии. В Украине на базе государственных архивов в течение пяти лет выполнялось исследование истоков политических злоупотреблений в психиатрии. В общей сложности были повторно обследованы 60 человек — все граждане Украины, осужденные за политические преступления и госпитализированные на территории Украины. Как оказалось, ни один из них не нуждался в каком-либо психиатрическом лечении! Обследования выполняла группа украинских экспертов в области судебной психиатрии, причем один из членов этой группы работал в КГБ, а другой — в институте Сербского в Москве, где ставилось большинство политических диагнозов. Для экспертов исследование стало катарсисом: они встретили людей, которые определенно не были нездоровы, но у которых они прежде сами диагностировали вялотекущую шизофрению. Документы были подписаны их друзьями, и все было сделано в том же стиле, что и 10–15 лет назад.

Однако так и не удалось до конца понять: почему одного человека определяли в психбольницу, а другого — в лагерь или тюрьму? У нас сложилось впечатление, что соответствующее решение принималось после тщательного размышления над тем, что именно может нанести наи­больший удар по личности. Если человек был достаточно силен физически и психически, чтобы пережить лагерь, то он рисковал попасть в психбольницу, где нейролептики делали свое дело. С другой стороны, психически слабого человека запросто могли отправить в лагерь, где жуткие условия жизни сами по себе были губительными. Срок пребывания в психбольнице наверняка зависел от тяжести обвинения: если указывалась «клевета на советский строй», что влекло за собой приговор максимум в три года, то и госпитализация длилась примерно столько же; если же речь шла об «антисоветской агитации и пропаганде», то светило не менее семи лет за больничной решеткой.

В диссидентских кругах отреагировали созданием руководства для своих товарищей. В 1974 году Владимир Буковский и Семен Глузман, диссидент, отбывший 10 лет лагерей и ссылки за борьбу против политического злоупотребления в психиатрии, написали «Пособие для диссидентов» с рекомендациями относительно того, что надо делать и говорить в ходе психиатрического осмотра, чтобы избежать госпитализации. Похожее руководство «Как быть свидетелем» было написано Владимиром Альбрехтом и издано в «Самиздате». Чтобы помочь выдержать допрос, Альбрехт разработал концепцию под названием «ПЛОД». Буква «П» означала «протокол»: вы должны настаивать, чтобы все сказанное было занесено в протокол слово в слово. Буква «Л» расшифровывалась как «лично»: если заданный вопрос считался личным, на него можно отказаться отвечать. «О» была аббревиатурой слова «отношение»: вопросы, которые, с вашей точки зрения, не имеют отношения к данному случаю, тоже следует оставить без ответа. И, наконец, буква «Д» — «доступно»: на любой вопрос, который вы считаете непристойным или оскорбительным, также можете не отвечать. Система «ПЛОД» работала успешно и доводила следователей КГБ до бешенства. «Да перестаньте вы, наконец, с этим ПЛОДом!» или «Черт бы побрал этого Альбрехта с его ПЛОДом!». За свой успех Альбрехт поплатился тремя годами лагерей, Буковского обменяли, а Глузман отбыл весь свой срок по приговору и, вернувшись в Киев только в 1982 году, обнаружил, что диссидентов в городе уже не было.

Какие бы репрессии не вводила советская система, как бы власти не старались уничтожить диссидентское движение, но даже в самые мрачные дни 1985–1986 годов ключевая группа продолжала мониторинг ситуации и передавала курьерам вроде меня информацию о том, что делалось в ГУЛАГе. И весьма эффективно: когда известный писатель Анатолий Марченко в конце 1986-го начал голодовку в чистопольской тюрьме, мы узнали об этом спустя несколько недель. А весть о его смерти долетела за несколько дней и привела к политическому кризису, ибо правительство Соединенных Штатов пригрозило заморозить все отношения с СССР. В свою очередь, это побудило Горбачева позволить Андрею Сахарову возвратиться в Москву и в начале 1987 года освободить большинство политических заключенных.

В случае с Китаем у нас нет такой хорошо организованной диссидентской структуры, которая бы вела мониторинг, собирала сведения и обеспечивала информацией активистов-правозащитников. Вести попадают к нам через случайные каналы, и нет системы курьеров, прибывающих через точные промежутки времени. В результате мы имеем расплывчатую картину происходящего, хотя информация, которая поступает на Запад, приводит к опасению, что ситуация может оказаться гораздо хуже, чем было когда-либо в СССР.

Возврат политической психиатрии?

С падением коммунизма в Восточной Европе в конце 1980-х обычная практика использования психиатрии для подавления политических оппонентов в основном сошла на нет. Несколько случаев были выявлены в Центральной Азии, чаще в Туркменистане, и недавно в Узбекистане.

А вот в России все еще отмечают отдельные случаи политических злоупотреблений в психиатрии. Осенью 2005 года активист защиты прав человека Альберт Имендаев из Чебоксар решил баллотироваться на выборах в орган законодательной власти. Его пригласили в местную избирательную комиссию для завершения оформления документов, однако в здании суда Альберта встретили следователь прокуратуры и три милиционера. Имендаева продержали под замком до тех пор, пока не был найден судья, готовый подписать направление на освидетельствование у психиатра. Далее активиста препроводили прямо в психбольницу. Спустя девять дней Имендаева выпустили, но к тому времени сроки подачи документов в избирательную комиссию прошли и он сошел с дистанции. Дело о помешательстве Имендаева зиждилось на ряде официальных жалоб на местные власти, милицию, прокуратуру и суд, где выдвигались обвинения в коррупции, нарушении судебной процедуры и кумовстве. Подобные обвинения — отнюдь не редкость в России. Однако прокурор, будучи частой мишенью критики Имендаева, признал такое поведение «паранойей».

Еще один случай в тех же Чебоксарах. В 2004 году оппозиционный депутат местной исполнительной власти четырех созывов Игорь Моляков провел шесть месяцев в заключении по клеветническому обвинению. Находясь за решеткой, он был доставлен в психиатрическую больницу, ибо судья и государственные юристы решили, что настойчивые заявления Молякова о коррупции местной власти создают столь мрачную картину, которая может свидетельствовать единственно о его психическом расстройстве.

В декабре 2003 года в Санкт-Петербурге Ивана Иванникова, который уже 38 лет преподавал в Государственном университете экономики и финансов, после продолжительного диспута с представителем фирмы, осуществлявшей ремонт его квартиры, швырнули наземь, заковали в наручники и поволокли в городскую психбольницу. У фирмы оказались надежные связи, и известный психиатр подписал официальное медицинское заключение, даже ни разу не встретившись с Иванниковым. В своем решении психиатр руководствовался тем обстоятельством, что многочисленные жалобы на ремонтников представляли собой «одержимость местью». Иванникова освободили через 60 дней.

Ну и самый недавний случай. Лариса Арап, журналистка из Мурманска, оказалась в психбольнице после того как открыто заявила о применении электрошока... в детском отделении городской больницы.

В последнее время ряды жертв пополняются за счет жен, с которыми разводятся влиятельные мужья, партнеров по бизнесу, граждан, досаждающих своими обвинениями в адрес местных политиков, судей или пытающихся найти управу на местные власти, которые ущемляют их права. Впрочем, здесь не просматривается система репрессий инакомыслящих со стороны правительства посредством учреждений психического здоровья. Вместо этого мы видим, что граждане становятся жертвами местных органов власти в результате локальных споров или личных конфликтов, когда, как это часто бывает в России, одна из сторон имеет достаточно средств, чтобы решить проблему в свою пользу, подкупив суд. Вместе с тем многие видные российские психиатры, особенно входившие еще в советский истеблишмент, берут назад свои слова о том, что в Советском Союзе происходили систематические злоупотребления в психиатрии с политической целью. Теперь они предпочитают называть это «отдельными случаями гипердиагностики» или «расхождением во мнениях в ученой среде».

Однако неоднократное и влиятельное вмешательство высшего руководства имело место в деле Юрия Буданова, полковника, обвиненного в изнасиловании и зверском убийстве чеченской девушки Эльзы Кунгаевой. Эта история началась 26 марта 2000 года (в тот день Владимир Путин был впервые избран президентом России) и продолжалась более трех лет. За это время Буданова освидетельствовали шесть комиссий, с помощью которых политический и военный истеблишмент пытался спасти его от длительного срока заключения. Всякий раз когда официальная линия Кремля менялась, назначалась новая психиатрическая экспертиза и выдавалось заключение, соответствовавшее официальной политической позиции. К этому делу привлекался московский институт им. Сербского, в частности, профессор Тамара Печерникова — активный участник политических злоупотреблений в психиатрии времен Союза. Следует отметить, что военный суд признал Буданова психически здоровым и виновным и приговорил его к 10 годам заключения.

Появление отдельных случаев политических злоупотреблений в психиатрии в России напрямую связано с ухудшением ситуации в области прав человека, а также с тем обстоятельством, что органы власти на местах чувствуют себя вольготнее, чем раньше, и поступают с нежелательными элементами по своему усмотрению. Ореол неприкосновенности возвращается к российским правителям, норма права становится объектом политических махинаций.

По всему видно, что в России все еще существует структура для осуществления политических злоупотреблений в психиатрии. Как политическая, так и экономическая номенклатура достаточно мощна и в случае необходимости не остановится перед применением незаконных средств. Особенно сейчас, когда политическая номенклатура поглотила экономическую власть, принадлежавшую олигархам, и страной, по сути, правит круг людей, вышедших непосредственно из КГБ, чьи возможности установления контроля безграничны. Это не сулит ничего хорошего в будущем.

Мы видим, что во многих странах, где действует Global Initiative on Psychiatry — организация, которую я представляю, время от времени там происходит то же самое. Психиатрия рассматривается как удобный инструмент для решения споров, а диагноз психиатра легко можно купить. В большинстве стран судебная психиатрия лишь слегка изменилась, сильное сопротивление введению современных практик судебной психиатрии вызвано не различиями в школах или мнениях, а тем обстоятельством, что реформирование системы означает прекращение коррупции. Уголовные преступники откупаются от многолетней отсидки, объявляя себя невменяемыми. Богатые мужчины заявляют о психических заболеваниях своих жен, чтобы избавиться от них, но сохранить контроль над детьми. Дети объявляют недееспособными своих родителей и дедов, чтобы продать их квартиры. Даже медицинские учреждения признают своих пациентов невменяемыми, чтобы завладеть их имуществом. Это просто станок для печатания денег! А остановить его — дело долгое, сложное и, главное, опасное.

Впрочем, есть правительства, которые мужественно берутся за коррупцию. В этом контексте стоит упомянуть правительство Грузии. В последние три года мы тесно сотрудничали с Министерством здравоохранения и Министерством юстиции Грузии, создавая независимый и некоррумпированный центр судебно-психиатрической экспертизы европейского уровня. Этот центр будет не только предоставлять услуги судебных психиатров, но и выполнять программы по охране психического здоровья в местах заключения. В ходе работы мы потеряли одного партнера — молодого перспективного юриста Левана Самхараули, застреленного при очень странных обстоятельствах два года назад, вскоре после возвращения из Нидерландов. Очень многое из того, что мы уже сделали, было задумано именно Леваном, и наша работа продолжается, потому что ряды его последователей растут.