Газета «Новости медицины и фармации» Психиатрия (329) 2010 (тематический номер)

Это, пожалуй, одна из самых емких и удачных моих историй, хотя она, как и все предыдущие, не завершилась чем-то научным и однозначно убедительным.

В этом проекте поместились многие мои соображения и предположения, которые, не подтвердившись, все же не были опровергнуты. На всякий случай перечислю большую часть их, а потом разберусь, какие сработали или прозвучали в этой истории.

Ну, во-первых, в пасхальном песнопении звучат слова, в лаконизме которых спрятаны целые тома богословской, философской и психологической литературы: «…воскрес, смертью смерть поправ…»

Ежедневно имея дело со словосочетанием «страх смерти», я однажды совершенно своевольно заменил «смерть» на «страх» и получил «…воскрес, страхом страх поправ…», а это уже показалось мне интересным.

Наверное, лобовая атака невротического симптома наивна в своей романтичности, а потому обречена. Истинная суть невротического конфликта весьма далека от фасадной симптоматики и скрыта многими слоями обстоятельств, причин и сложностей, которые называются защитами. Но два резона побуждают меня бодаться с тенью сути.

А. Когда человек преодолевает свой страх и может пройти по улице без провожатых, при этом без томительного ужаса в поджилках — это воодушевляет его (хотя и провоцирует на новые происки подспудно-желательную устремленность стать моральным инвалидом и окончательно избавиться от обязанности быть кем-то, а точнее быть самим собой).

Б. Иногда, по-видимому, на начальных стадиях формирования невроза, героические мытарства по преодолению невротического симптома, возможно, сопровождаются достаточно глубоким внутрипсихическим резонансом, позволяющим ответить на вопрос «Тварь я дрожащая или право имею?» положительно в пользу права, разумеется, на жизнь и радость по поводу нее. И поэтому я поддерживаю усилия агорафобиков, день за нем увеличивающих длину самостоятельных, «одиночных» променадов, с нежностью называя их «проходимцами».

А во-вторых, то, что делаешь сам, уже тем значимо для тебя, что ты прилагал усилия, интерес, мысль к тому, чтобы что-то получилось. А потому, что бы из этого не вышло и что бы ты сам себе и другим не говорил в случае неудачи, твое дело есть твое детище, а потому дорого тебе и важно. Думаю, что невротики не исключение из этого правила, хотя их взаимоотношения с увлеченностью, волей и упорством намного сложнее, чем в обычном случае.

И в-третьих, если перефразировать ленинскую фразу о материи, то получается: «Исчезает не смысл жизни, а предел, до которого он нам знаком и до которого мы с ним согласны».

В невротической ситуации, где симптоматика не является патогенетическим проявлением этиологии, а скорее резервуаром для хранения вегетодистонических издержек, невозможно решить живущими в человеке одновременно духом и плотью неразрешимый в виде альтернативы вопрос — «жить или не быть?». (Жить как можешь не позволяет дух, требующий как минимум совершенства, а то и подвига, а «быть каким должно» не всегда хватает сил и возможностей у земного и бренного тела, а жить им друг без друга возможно только в виде призрака, наподобие тени отца Гамлета — в одном случае или в виде декортицированного обитателя реанимации, жизнь которого под­держивается аппаратами, — в другом.)

В этой ситуации и просто внушения, и просто разъяснения, и просто волевой штурм, на мой взгляд, теряют терапевтический смысл или дают временный результат, большую часть которого создает воодушевление надеждой испробовать что-то новое.

Поэтому требуется идея, смысл которой только отчасти связан с внешней проблематикой болезни, не направлен на количественные изменения («хочу, чтобы болело меньше»). Смысл, направляющий не только на поиски наилучших лекарств, но и на поиски собственного ощущения реальной ситуации, принятия его как обоснованно обнадеживающего и побуждающего искать выход не столько в усилиях по уменьшению страданий, сколько в интересе к увеличению радостей и успехов, достигнутых самостоятельно и пережитых искренне.

То есть смысл заключается в том, чтобы через доступный, осознаваемый без условий и оговорок («да что, вот когда я был здоров!..») и сохранный гедонизм увлечь пациентов восстановлением «любви к себе», то есть жизнелюбия, жизнерадостности и «доверия к себе», то есть ощущения состоятельности собственных оценок, выбора, способов достижения цели и умения принять результат выбора.

Эти, а может, и еще какие-то сейчас упущенные мной принципы и легли в основу поисков универсального и в то же время исключительно личного лекарства от страха.

«Когда б вы знали, из какого сора…» Летом в том году было достаточно много пациентов и пациенток, страдавших приступами панических атак, по большей части страдавших страхом самостоятельного перемещения в открытых пространствах.

Размышления о том, что внутренние затруднения в реализации чего-то внутренне значимого приводят к страху не реализоваться в чем-то очень важном для собственной жизни и важного для окружающего общества, то есть мира, переносятся на окружающий мир, а страх несостоятельности в жизни прямодушным и простодушным телом переживается как угроза для жизни этого тела со стороны окружающего мира с вытекающими из этого гомерическими последствиями в виде панического криза; эти размышления выслушивались с неизменным вниманием и благодарностью — верным признаком абсолютного безразличия к моему красноречию.

И рано или поздно возникали сетования на отсутствие такого лекарства, которое «сделало бы все само». (Сейчас такой препарат появился, наверное, он не идеален, но работает неплохо — из ревности и из жадности (бесплатная реклама) упоминать его название не буду.)

И вот тогда пригодился виноград, который появился на лозе, оплетающей наружную железную лестницу, ведущую на второй этаж больничной котельной. Он не рос из сора. Он рос возле морга. Он навевал и воспоминания пасхального текста, и фразу Фагота, сказанную Маргарите на балу у Воланда в один из самых драматических моментов.

Именно он стал целью самостоятельного похода пациента и пациентки, страдавших агорафобией и паническими атаками.

(«Хождение по мукам» в одиночку, которому подвергают себя такие пациенты, на мой взгляд, принуждая себя к самостоятельным прогулкам ради только того, чтобы расширить территорию самостоятельной ходьбы, более напряжены и менее успешны, чем те, которые в паре с товарищем по несчастью, так как их внимание сосредоточено только на том: на котором же шагу сдавит грудь и затарахтит сердце; хождение же по заданию, напрягая, в то же время отвлекает часть внимания от самочувствия и дает возможность ругать узурпатора, расходуя на это часть напряжения и согревая взаимопониманием спутника.)

Он, страдая к тому же страхом высоты, получил задание забраться по лестнице на площадку второго этажа и «спереть» виноград, а она — быть при нем в дороге и быть «на шухере» во время добычи винограда.

Виноград был добыт. Думаю, что «страхом страх попрать» они помогли друг другу, потому что мужчина, даже «не в форме», не может не храбриться перед женщиной, а женщина, даже «с проблемами», не может не кокетничать перед мужчиной.

Эта акция и вид самого винограда воодушевили меня. Темно-синие литые ягоды, плод стремления всего растущего на земле достичь неба, делали понятными их мифологизацию в античности — дар богов, несущий радость и дающий храбрость.

Я объявил для желающих акцию «Дионисийцы», в которой именно из этого винограда (и того, который еще оставался на лозе) предполагалось сделать вино, которое помогало бы преодолевать их страхи.

Я хорошо понимал щекотливость создания именно такого фетиша. Но замысел был не только и не столько в алкогольном характере его, сколько в том, какой смысл удастся вложить в его самодельный и вполне банальный вкус (именно вкус, а не дозу или порцию). Соображение о том, что своими руками пациенты сделают средство «поднятия духа» и на этом — все, представлялось мне слишком простецким. Напиток должен не столько облегчать ситуацию, сколько помогать постичь смысл страхов, снедающих больных («врач скорой помощи, который снимал мне приступ, сказал, что умереть от этих приступов и этой болезни трудно, но и жить невозможно — сущая правда!»).

Кроме того, я рассчитывал на то, что вера, которая творит чудеса, будет подкреплена уверенностью в том, почему собственно эти чудеса произойдут. Нужна была «легенда», концептуальная фантазия, которая в стрессовых условиях стала бы убежденностью.

Понятие «информация», ныне не только общепопулярное, но и всеобъемлющее, звучащее вполне научно, стало ключевым. Напиток должен нести в себе информацию, которая и произведет преобразующее действие.

Собрав «дионисийцев», я объявил, что я продумал ритуал введения в напиток, уже названный ими эликсиром, нужной информации, за ними теперь — суть того, что будет введено в эликсир, и до тех пор, пока эта суть не будет однозначно и исчерпывающе сформулирована, никто из нас не выйдет из комнаты для проведения групповых занятий.

«Мозговой штурм» состоялся не за страх, а за совесть. Пожелания «чтоб не было приступов», «чтобы прошла эта болезнь» были признаны слишком общими и бездоказательными. Я обратил внимание собравшихся на то, что во время «приступов» (симпатоадреналовых кризов) присутствующие испытывают «сильный страх», а поскольку никто из них не сомневался, что и приступы, и страх, насыщающий эти приступы, их собственные, то и сила, в нем содержащаяся, тоже принадлежит им и могла бы быть их приобретением, если бы можно было зарядить эликсир «правильной» идеей.

Далее уже у «дионисийцев» появилась мысль о том, что эта сила так велика и незнакома житейскому уму, что вызывает только ужас. Опять же без моего участия эти люди, восхищавшие меня в тот момент тем, что они способны не только колоритно страдать, но и тонко мыслить, решили, что это — их же стремления или способности, настойчиво возвращающиеся к ним и весьма мощно требующие иначе что-то делать в жизни или вообще как-то иначе жить.

Идея сформировалась: эликсир должен сделать понятным смысл тех требований, которые так мощно предъявляют себе пациенты в виде приступов. Этот смысл, истинным образом понятый, и заключает в себе ту силу, которая, концентрируясь, проявляется в панике. (Возможно, психологический смысл панических атак не только в этом, может, вообще в чем-то другом, но готовность таким нетривиальным и продуктивным образом относиться к всплескам внутренней стихии, потрясающей ужасом в моменты ее проявления и угнетающей страхом своего повторения, однозначно вызвала у меня симпатию и уважение, и я никаких дополнений делать не стал, да, наверное, и не смог бы.) Эликсир единогласно был назван «эликсиром познания».

Теперь надо было определить, какую же собственно информацию вводить в эликсир во время ритуала его изготовления. Фраза «мысль изреченная есть ложь» не звучала тогда, но и без нее все пришли к мнению о том, что любые слова лишь формулируют какую-либо точку зрения, а потому в них нет должной полноты. Решено было, что каждый передаст в эликсир свой собственный страх, который, как сырой материал, содержит в себе и малодоступный пониманию смысл, и требующую его понимания силу. То, что, по моему замыслу, все будут изливать свой страх в общий чан и что есть опасность дополнительно приобрести чужой страх, если что-то не получится, было отвергнуто как реальная угроза — соборность позволяла создать набор вариантов чего-то подобного закопченным линзам, сквозь которые можно разглядеть солнце во время затмения, набор паролей, подобных восклицанию «маска, я тебя знаю!», или набор катализаторов, каждый из которых подходит только к личной взвеси смуты и жути, производя реакцию даже не осаждения осадка, а выделения кристалла понимания сути страха.

Тогда я стал настаивать на том, что мало представлять себе, что должно получиться, но и важно предполагать, как это произойдет, потому что только полная уверенность в парашюте позволяет прыгнуть вниз. От «дионисийцев» я услышал размышления о том, что виноградный жмых вместе с соком будет олицетворять для них стихии земли, воды, света, а в такой первородной плазме страх обязательно превратится в кристалл прозрения.

Ритуал состоялся. Он происходил за закрытыми дверями в той же комнате для групповых занятий. Мною был назначен ключевой участник, тот, чьими ногами будет выдавлен сок, и им был тот самый пациент, который добывал виноград. И не только потому, что это его добыча и заслуга. Все основные жреческие ритуалы все же исполнялись и исполняются мужчинами, гарантами силы, защиты и успеха в патриархальном обществе. Его, раздетого до пояса и босого, сначала усадили на стул и завязали ему глаза. Затем все участники, большинство из них женщины, омыли ему ноги, что не только было гигиенической процедурой, но и имело оттенок благородного уничижения ради важного дела. Затем избраннику поставили под ноги таз с виноградными гроздьями, и он ступил в него. «Дионисийки» и, кажется, один «дионисиец», приложив ладони к груди и спине избранника, двинулись по кругу, против часовой стрелки, передавая нечто очень для себя важное через избранника, давившего в это время виноград. Они не передавали мысленных пожеланий и не вспоминали своих прежних панических переживаний. По тому, как мы условились, «дионисийцы» должны были просто «чувствовать себя», ни на чем не сосредотачиваясь и идя по кругу, по кругу. После того, как последний из участников почувствовал, что «передал» все что необходимо, круг разомкнулся. Избранника вновь усадили и снова омыли ему ноги. Все это время я отстукивал на маленькой канистре, предназначенной для молодого вина, ритм, который проявился во всеобщем постукивании по креслам, на которых сидели «дионисийцы» до начала ритуала, и который был передан мне для продолжения во время общего движения. Поскольку дождаться окончания брожения вина могли не все — срок пребывания в отделении ограничен, то предварительно было решено влить в выдавленный сок бутылку водки, что тоже имело и идеологический, и технологический смысл, а бутылку перед этим каждый участник действа подержал в руках. «Дионисийцы» определили эликсиру стоять три дня на солнце в женской палате, а затем еще три дня в темном месте, после чего быть разлитым в личные сосуды. Мне было позволено отведать вкус эликсира. Водка ощущалась, а еще чувствовался вкус, имевший характерную для киевского винограда кисловато-терпкую сладость.

Теперь приступы паники в каком-то смысле становились желательными, так как употребленный (не более нескольких капель) эликсир мог наконец сделать понятными причины мытарств и указать направление дальнейших усилий. Но все «дионисийцы» вскоре выписались, и никто не позвонил и не пришел рассказать о результатах применения этого лекарства. Восторженные же впечатления главного героя действа имели общий характер, а потому не являются убедительными.

Фактическое фиаско «дионисийского проекта», как стало для меня очевидно спустя некоторое время, заключается в том, что охотно и наивно доверился буквальному проявлению «коллективного бессознательного» («брожение», точнее хождение по кругу во время психотерапевтического ритуала и «брожение» молодого вина, в процессе которого душа ищет и находит выход из «пути тягостного в долине сомнения»). Я хотя бы на «концептуально-сказочном» уровне не продумал сам, чем, как и почему должно закончиться «брожение пациентского страха в групповом чане».

Для меня этот эликсир оказался «эликсиром прозрения». Я понял, что закон «настоящим может быть только свое» весьма объективен и никакое, даже самое демократическое, режиссирование не создает ощущения органичности в случаях, когда изыскивается что-то важное. Я оставляю без комментариев процедуру ритуала; по-моему, мистический антураж не затмевает вполне терапевтического, в духе телесно ориентированной и арететерапии, содержания.

Замысел предполагал феерические результаты, но я, надеясь на них, все же не был так наивен, чтобы ожидать их. Я оговаривал с пациентами то, что все, что мы думаем и делаем, не является ни научным, ни магическим, но поскольку в каждой шутке есть доля шутки, а все остальное — правда, то приходится надеяться, что их «эликсир познания» ждет своего часа в их карманах и сумочках.

Вместо постскриптума

«…Страшно перечесть», оказывается, может быть не только пушкинской Татьяне. Не оставляет сомнения, что все вышенаписанное — предлог и способ покрасоваться, особенно если «Символ и Драма» напечатает. Но я был искренен в своем стремлении поделиться и впечатлениями, и мыслями по поводу описанных событий и жду отзывов.

Что же касается беллетризма текста, за который мой знакомый мыслитель Гари Винор назвал меня «симулякром», то русскоязычность текста — большая, на мой взгляд, доблесть, чем целые абзацы «экзистентной имманентности» и тому подобного, которые охотно печатает тот же «Символ…». Хотя некоторые идеи Винора, ну, хотя бы о том, что «симптом — это естество, взывающее о совершенстве», мне понятны и симпатичны.

Три истории не исчерпывают всего, что я творил и вытворял вместе со своими пациентами, считая их равноправными партнерами психотерапевтического диалога, или, как они говорят, «разговора о жизни». Был еще «ансамбль стукачей» и «оркестр инородных инструментов», проекты «Коробейники» и «Вернижас», и еще довольно много увлекательных и, наверное, с научной точки зрения, бесплодных затей. Но я ни об одной из них не жалею и расскажу о них позже. Может быть.

2003