Газета «Новости медицины и фармации» 3 (353) 2011

Говоря о вкладе врачей в отечественную и мировую литературу, нельзя обойти молчанием такую величественную и значимую фигуру, как Михаил Булгаков.

«Лужа крови. Мои руки по локоть в крови... Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца и похлопывает его... Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду...

— Жив... Жив... И мать жива».

Это описание сражения за две жизни — матери и ребенка — в рассказе Булгакова «Крещение поворотом», входящем в «Записки юного врача», отражает истинный случай. Спустя более чем полвека Татьяна Николаевна Лаппа, первая жена Михаила Афанасьевича, вспоминала картину той ночи: «Мы вышли из дома и погрузились в кромешную тьму. Из-за кустов вышел бородатый мужик и сказал Михаилу: «Если зарежешь жану, убью...».

Я схватила Михаила за руку, и мы зашагали на свет окон больницы. С собой захватили два толстых медицинских тома...

Он тотчас же приступил к работе. Много раз он отходил от стола и обращался к книгам, лихорадочно листая их».

Врачебная страда Михаила Булгакова на Смоленщине... Казалось бы, мы немало знаем об этих днях. Они встают в поразительном цикле медицинских рассказов, созданных Мастером, — по сути, великих образцов мировой прозы о драмах врачевания.

Известно, что Михаил Афанасьевич был лекарем с отличием. Впрочем, отмечал он, ни званием, ни отличием не пришлось пользоваться долго.

Недавно появилась работа москвича Леонида Паршина о тайнах Булгакова. В ней приводятся стенограммы воспоминаний Татьяны Николаевны, записанных им на магнитную ленту и заверенных нотариально! Встали новые бесценные подробности, дополняющие биографию правдо­искателя и провидца.

Например, Татьяна Николаевна отмечала, что студент Булгаков чрезвычайно серьезно, с привлечением лучших медицинских руководств того времени, готовился к экзаменам на звание лекаря в Испытательной комиссии университета св. Владимира. Он проводил долгие часы в библиотеке и при его феноменальных способностях подошел к встречам с экзаменаторами как всесторонне образованный врач. Отличных оценок у Булгакова было больше, чем полагалось для получения диплома с отличием. Сохранился интереснейший документ — сведения о государственных экзаменах в феврале — марте 1916 года, в результате которых Михаил Булгаков был удостоен звания лекаря с отличием. Необходимым условием для получения степени с отличием являлись одиннадцать оценок «весьма удовлетворительно» (по-нашему — «отлично»), а М. Булгаков превысил норматив. Экзамены были строгими. Показательно, что семи испытуемым пришлось переэкзаменоваться.

Думается, спустя годы круг этих знаний сказался в реалистическом профессиональном полотне «Роковых яиц», «Собачьего сердца» да и «Мастера и Маргариты».

Удалось выяснить, что в мае 1915 года, подавая в университет прошение о выдаче справки в одно из лечебных учреждений, Булгаков, продолжая заниматься на пятом курсе, уже был зауряд-врачом. Последующие месяцы, по свидетельству родных, Михаил Афанасьевич работал в этом качестве в госпитале Красного Креста на Печерске. Тем большее доверие вызывают познания молодого лекаря — за ними не только теория, но и нелегкая практика. Права и обязанности, возложенные на него, Булгаков как врач целиком оправдает — и в хирургических отделениях военных госпиталей, и на земском участке.

Есть, как известно, и прикладные, чисто мануальные, рукотворные врачебные способности. М. Булгаков, несомненно, обладал такой одаренностью. Т. Лаппа вспоминает, что, служа летом 1916 года в госпитале Красного Креста в Черновцах, через который проходил большой поток раненых, начинающий врач Булгаков, пришедший в операционную фактически со студенческой скамьи, вскоре стал производить ампутации быстрее и лучше, чем его более опытные коллеги. А известность и даже слава Булгакова как прекрасного диагноста, утвердившаяся в сельских уездах Смоленщины... Ее можно завоевать только делом. «Я перестал обедать», — говорит герой рассказов, подчеркивая наплыв пациентов. И тут все правда. «Покамест не примет всех», — так просто и исчерпывающе характеризует Татьяна Николаевна врачебные бдения мужа.

Нужно сказать, что в целом она далека от сплошных розовых красок. Морфинизм, развившийся у Булгакова после наркотического купирования последействия антидифтерийной сыворотки (ему пришлось отсасывать дифтерийные пленки), чуть было не привел к ужасному итогу. В избавлении от этого пристрастия сыграли спасительную роль настойчивость и самоотверженность Татьяны Николаевны, а уж потом — участие доктора И. Воскресенского, отчима Михаила. Так, М. Булгаков опасался, что болезнь может привести к утрате им личной врачебной печати... Так или иначе, произошло чудо, он излечился, и лишь благодаря этому Мастер пришел в мир.

Можно согласиться с допущением, что в трудные месяцы разгара наркомании Булгаков как врач вряд ли работал в полную силу. Однако не нам судить... Вместе с тем именно в этот период Булгаков просит сестру поискать в Москве лучшее медицинское руководство по микроскопии и бактериологии. И уж абсолютно достоверен перечень операций, произведенных им в Никольском в этот период: «Ампутация бедра — 1, выскабливание матки — 18, акушерские щипцы — 4, поворот на ножку — 3, ручное удаление последа — 1, трахеотомия — 1. Кроме того, производились зашивания ран, вскрытие абсцессов и нагноившихся атером, пункции брюшной полости, вправление вывихов, один раз производилось под хлороформенным наркозом удаление осколков раздробленных ребер после огнестрельного ранения». Все это, помимо обширного амбулаторного приема, борьбы с тифом и сифилисом, сделано молодым врачом один на один с тысячами больных за год. Тут ни убавить, ни прибавить...

Профессия врача, безусловно, наложила свой отпечаток на творчество Булгакова. Медицинская тематика прослеживается практически во всех произведениях великого Мастера.

17 ноября 1921 г. из голодной и холодной Москвы безвестный литсотрудник, скрывающий свое медицинское, а значит и военное, прошлое, Михаил Булгаков пишет своей матери на родину в Киев: «По ночам урывками пишу «Записки земского врача». Может выйти солидная вещь».

Неоднократное упоминание «Записок» в письмах 1921 г. наводит на мысль, что первое произведение Булгакова должно было повествовать о герое-медике. Это и не удивительно: начинающий литератор пишет о том, что хорошо знает. А его определение «солидная вещь» выдает замысел крупный, масштабный. Но что-то не получалось, чего-то не хватало... Не мог же, в самом деле, испугать Булгакова «комсомольский суд» над «Записками врача» В. Вересаева! В дневниковых записях той поры зафиксировано желание окончательно отойти от медицины.

Другие события и темы теснили картины жизни земского врача. Обжигали память морозные дни и ночи 1919 года, будоражили замыслы эпопеи, может быть, цикла произведений о пережитом не только им одним. Рождалось ощущение возможности осмыслить события крупные, определяющие судьбы людей. А рядом — постоянные переживания о покинутом доме, семье, о дорогих сердцу людях и предметах, о прерванной нормальной жизни. Именно они, казалось, такие слабые и нежные, давали ощущение силы, опоры. Крупное и малое, сильное и слабое, соединившись в единый поток, рвало внутренние преграды сомнений и неуверенности.

Первые же опубликованные произведения — «Необыкновенные приключения доктора» и «В ночь на 3-е число» (1922) — прогнозировали писателя сильного, своеобразного. Мотив вины и раскаяния во всем, чего не совершал, появившийся в них, акцентирован профессией героя: присутствующий при насильственной смерти врач более чем кто-либо обязан вырвать человека у мучителей, спасти от смерти. Бездействие врача преступно. Вот почему у Булгакова самый страшный грех — трусость. Вот почему тема вины — это навязчивый мотив, многократно повторяющийся в «киевском цикле»: его главный герой — врач. Бездействию врачей-свидетелей, способных лишь каяться, всего один раз противопоставит Булгаков героя, убившего мучителя-садиста («Я убил»). Этот мотив активного действия знаменует переход к новым выразительным приемам. Наиболее полно закрепились они в «Мастере и Маргарите», где мучительные размышления о собственной вине, угрызения совести нашли наивысшее художественное воплощение. И здесь «врач» находится рядом с мучителем. Но его совесть чиста: именно он принимает на себя крестные муки.

Немаловажной кажется не только картина убийств в присутствии бездействующих свидетелей, но и многократно повторяемое место и время события. Одна из главок «Необыкновенных приключений доктора», «Ночь со 2-го на 3-е», по сути, вынесена в заглавие рассказа «В ночь на 3-е число».

«Первое убийство в своей жизни доктор Бакалейников увидел секунда в секунду на переломе ночи со 2-го на 3-е число».

В эту же ночь происходит зверское убийство перед Цепным мостом в финале «Белой гвардии». Почти точное повторение даты и места — в рассказе «Я убил». И даже в «Морфии», казалось бы, далеком от кровавых событий, именно 3 февраля находим загадочную запись в дневнике доктора: «Горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани. Последний мой полет по этой горке, и я знал, что ждет меня внизу».

Реальные события февраля 1919 г., зверские бесчинства калейдоскопически меняющихся властей в Киеве Булгаков осмысливал как вселенский катаклизм, поставленный в прямую зависимость от пространственного и временного фактора. В размышлении писателя о великом таинстве смерти участвует все мироздание: бесконечные просторы земли и воды, небо со звездами, вселенский космос.

Мученическая смерть безвинного перед Цепным мостом происходит на виду всего города как картина грандиозной мистерии. Казалось бы, совсем недавно эти же «декорации» были использованы в другом, счастливом и радостном, представлении...

Отношение Булгакова к смерти насильственной — это отношение верующего и естественника. По сути, все его произведения в той или иной мере трактуют основные заповеди христианства. Особенно много вложил он в главную: «Не убий».

Рассказ «Я убил» (1926) — самый загадочный и самый беспощадный. В нем странным образом соединились прошлое и будущее, желаемое и реальное. В нем как бы не существует настоящего, хотя оно и определяет встречу героев. Доктор Яшвин, убивший полковника-садиста, совсем на доктора не похож — «всегда его знакомые принимали за актера». Пространная характеристика доктора, данная ему лирическим героем повествования, — узнаваемый портрет Булгакова. И заканчивается этот портрет недвусмысленным пассажем: «Врач ты очень неплохой, и все-таки ты пошел не по своей дороге и быть тебе нужно только писателем».

Этот вывод бросает определенный свет на «чистосердеч- ное» признание доктора Яшвина: «Я убил», сопровождае-мое «странненькой улыбкой». Не оставляет ощущение некой писательской мистификации, коей, как известно,  славился Булгаков.

По изобразительной силе, информативности и эмоциональной насыщенности рассказ смыкается с одним из самых психологически мощных произведений Булгакова «Бег». Врача здесь, правда, нет. Но есть болезнь, тяжелая, необратимая, туго замешанная на угрызениях совести, т.е. болезнь души. Противопоставить ей можно только образ цельный, здоровый, ясный.

Вот тогда-то и появляются «Записки юного врача» (1925–1926). Правда, «вроссыпь», как отдельные рассказы. Первый сборник выйдет только в 1963 г., да и то без очень важного для булгаковской медицинской специализации и его жизненной философии рассказа «Звездная сыпь». Все они под одной обложкой соберутся лишь в 1981 г.

Трудно сказать, как выглядели «Записки» в 1921 г. — рукописи не сохранились. Изменилось название. Новое название давалось не Булгаковым. Превращение «земского» врача в «юного» продиктовано, вероятно, упрощением земств. Оно также напрямую ассоциировалось с фамилией мужа сестры, на квартире которого Булгаков заканчивал «Записки». Теперь, в 1925–1926 гг., Булгаков был уже сложившимся писателем. Ему было о чем сказать, и он уже знал, как это сделать. Да и поиски позитивного начала очень точно привели его к «юному» врачу, умеющему не только диагностировать, но и излечивать. А цену жизни автор «Записок» знал хорошо...

Перед нами молодой, брошенный в глушь мирного еще времени врач, который ценой великого напряжения сил, воли, энергии борется за человеческую жизнь. Борется в условиях косности, невежества, векового бескультурья. «Тьма египетская» — названо сильно и выразительно.

При всей биографичности рассказов герой «Записок» в отличие от Булгакова абсолютно изолирован от быта, лишен опыта, какой бы то ни было привязанности к жизни. Он одинок, активен, отважен, честен и смел. Он — настоящий идеальный герой-борец и возглавляет «рать» таких же, как он, рыцарей. Отсюда право сказать: «Будто бы я... не то с мечом, не то со стетоскопом. Иду... борюсь... В глуши. Но не один. А идет моя рать... Все в белых халатах, и все вперед, вперед». Многоточия в этой загадочной фразе поставлены самим Булгаковым и аргументированы, как всегда у писателя, психологически точно: герой засыпает, мысль рвется. Но прежде чем врач погрузится в глубокий сон, он видит это странное видение: людей в белых одеждах и себя с профессиональным инструментом, который почему-то ассоциируется с мечом.

Да и в финале «Белой гвардии» лирический герой, прежде чем воспарить в царство вечных звезд, видит не то крест, не то меч. Эта двойственность, столь важная для образного строя Булгакова, выводит его на библейскую тематику, без которой полное прочтение Булгакова было бы просто невозможным. Может быть, именно этих мотивов и не хватало писателю для публикации «Записок» в 1921 г.

Так же, как и в «Белой гвардии», «выход» на библейскую тему заложен в момент перехода в некое иное пограничное состояние, в котором очень часто булгаковским героям является истина. Эти мало поддающиеся контролю состояния — сон, бред, двойное и тройное видение, психические раздвоения, кома, горячка, коллапс, агония и т.д. — хорошо знакомы Булгакову — врачу и человеку, пережившему болезни, операции, контузию, действие наркотиков. Как военврач, он видел симптомы многих болезней, в том числе и психических, как венеролог — процессы длительных страданий распадающейся личности. Для Булгакова-врача пограничные состояния — точка, где смыкается медицина-наука с медициной-искусством, «отлет» в писательскую ипостась. Как писатель, он всерьез мог оценить «нейтральную полосу» человеческой психики, оборачивающейся творческим экстазом и пророческими прозрениями, предвидениями и предощущениями. Его формула: «О, как я угадал!» — носит именно такой оттенок.

Все загадочное, таинственное, ритуальное, дарованное человеку Всевышним вызывало жгучий интерес у Булгакова — медика и писателя. Великое чудо рождения так же, как и таинство смерти, воспринимается им в тесной связи с природой. В «Пропавшем глазе» женщина, не дошедшая до больницы, рожает на берегу «вздувшейся» реки, «...слушая веселый рев воды, рвущейся через потемневшие бревенчатые устои моста... мы приняли младенца».

Участники таинства рождения в «Крещеньи поворотом» как бы сошли со старинного полотна: «Лица у фельдшера и акушерок стали строгими, как будто вдохновенными». А вот уже и появившийся младенец: «личико глядит из белого ободка», почти как из нимба. Так и видишь картинку, описанную у Т.Н. Кисельгоф, — первые роды, принятые Булгаковым: «Наконец раздался желанный детский крик, и в руках у Михаила оказался маленький человечек».

«Редкостная красота», «гигантская коса светлых, чуть рыжеватых волос» («Полотенце с петухом»); «только на конфетных коробках рисуют таких детей — волосы сами от природы вьются в крупные кольца цвета спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные. Ангелов так рисовали» («Стальное горло»)... Такими видит юный врач своих обреченных пациентов. Нужно спасать красоту, спасать жизнь. Писательский талант Булгакова будто втягивает нас в операционную. Наше присутствие активно, эмоции направлены. Мы сочувствуем, сопереживаем происходящему. Перед нашим взором проходят не только важнейшие операции, но и рождение Врача. Крещенный поворотом судьбы, юный врач превращается в профессионала, мастера.

Для медиков, для Булгакова Гиппократ — это «врач-философ, что богу подобен». Поэтому его труды не могли быть обойдены вниманием честолюбивого студента Булгакова, мечтавшего о карьере «блестящей», заметной.

Вот как выглядит юный врач через год своей службы в земстве: «Глаза стали строже и беспокойнее, а рот — увереннее и мужественнее, складка на переносице останется на всю жизнь, как останутся мои воспоминания».

А вот совет Гиппократа, как должен выглядеть врач: «Что же касается до внешнего вида врача, пусть он будет с лицом, исполненным размышлениями, но не суровым».

У Гиппократа находит Булгаков столь важные для медицины отношения Учителя (мастера) и ученика. Но главное — это этические заветы, которые должно выполнять не только врачу. Им был верен и Булгаков-писатель.

От Гиппократа и других великих медиков досталось Булгакову еще одно богатое наследство — умение владеть пером. Для Булгакова, человека «игрового», переход от науки к искусству был легким и естественным. Так из куколки родится бабочка, неся в себе память о священных пеленах. В одежды врача одевает он не только своих героев-медиков, халат и шапочка — облачение Мастера («Мастер и Маргарита»).

Быть может, девиз, выбранный Булгаковым для участия в первом драматургическом конкурсе в Москве, — «Свободному богу искусства» — и есть момент перехода от искусства медицины к искусству писательства.

Медицина дает Булгакову не только стетоскоп и скальпель, но и перо. И «человек пишущий» становится главным героем всех произведений писателя.

Как же много пишут его герои: заметки, записи, дневники, записки (вплоть до «записок на манжетах»), тетради, корреспонденции, романы, пьесы...

В первом же «медицинском» рассказе «Необыкновенное приключение доктора» автор сталкивает писателя и медика. Здесь Булгаков обнаруживает свой излюбленный впоследствии прием «формы в форме», где внутренняя распирает внешнюю, не удваивая — удесятеряя эффект общей формы произведения. Затем — «Записки юного врача». Профессия медика пока попадает в заглавие.

Интересен для нас и дневник доктора Борменталя («Собачье сердце»), инфантильность которого позволяет и его назвать «юным врачом».

Эффект «Необыкновенного приключения доктора» на новом уровне авторской зрелости и литературного мастерства повторяет «Морфий», где биографические черты сдвоены или, наоборот, разложены на двух человек, по ту и другую стороны нормы. А может быть, по ту и другую стороны болезни, которая имела для самого Булгакова столь драматические последствия.

Конечно же, мы вспоминаем о Булгакове-враче под влиянием ауры Булгакова-писателя. В его медицинской судьбе не было ничего экстраординарного — просто таковы были в своем большинстве отечественные врачи начала XX века, эти безвестные земские доктора на просторах России и Украины. Но как необыкновенно глубоко отозвались эти труды в панораме творчества Булгакова! Врачебный опыт, врачебная психология и менталитет, по сути, пронизывают его бессмертные творения — от призыва профессора Преображенского: «Доживите до старости с чистыми руками» до суровой максимы Воланда в бесчеловечном мире тридцатых годов: «Я о милосердии говорю...». И все же вершиной врачебных раздумий писателя следует назвать «Морфий» — вечный нравственный катехизис противостояния страшному наркотическому поветрию наших лет, сводящийся к булгаковской заповеди: «Любить — значит жалеть». Только один лишь «Морфий» дает право причислить Булгакова к вечным Учителям медицины.

«Око творца» постоянно присутствует в произведениях Булгакова. Характеристика, данная одним доктором другому в его дневнике: «Вы всегда казались мне человеком пытливым и любителем человеческих документов», — высшая оценка писательского дара. Зеркало, как бы поставленное перед героями, подчас делается абсолютно прозрачным, как у любимых Булгаковым Гофмана и Достоевского. Порой создается впечатление, что оба героя — пациенты, находящиеся в огромном зеркальном кабинете. Художественный глаз Булгакова «поставлен» как у медика. Его знаменитая фотография с моноклем — символическое подтверждение этого, ибо медицина никогда не оставляла писателя Булгакова.

Казалось бы, Лагранж, пишущий летопись театра Мольера («Кабала святош»), не имеет ничего общего с медициной. Зато сам Мольер «выходит» на нее, и этот «выход» делается трагическим. Злое осмеяние медиков отворачивает их от постели умирающего комедианта. И вот уже Лагранж записывает в своем дневнике: «Было 4-е представление «Мнимого больного», сочинения господина де Мольера. В 10 часов вечера господин де Мольер, исполняющий роль Аргана, упал на сцене и был похищен без мучений и покаяний судьбой».

Нигде еще не подходили так близко друг к другу две профессии Булгакова, как у постели умирающего Мольера. Может быть, оттого так пронзительно читалась здесь булгаковекая судьба с ее узнаваемыми чертами: серьезностью и фиглярством, блеском таланта и предательством, игрой любви и случая... Как и судьба великого Мольера, она сулила жизнь другую, долгую и счастливую, но — после жизни. Болезнь забвения Булгакова оказалась мнимой: большой черный крест в дневнике Лагранжа обернулся громаднейшим сверкающим крестом в руках Владимира, что стоит в Киеве.

Никогда еще не было конкретного повода задуматься над сходством двух булгаковских профессий. Лекарь и художник — самые близкие к Богу призвания. Древние видели в них много общего. «Великий врач Богу подобен», — говорили они. «Божественным» мы называем великий дар художника. Ведь медик берет на себя смелость «исправлять», улучшая создание великого творца, художник «переиначивает» божий мир по образу и подобию своему. Обе акции — серьезная и «сниженная» — посвящаются человеку, но и совершают над ним некое насилие. И потому они связаны с властью над другими, с чувством своего права, а значит, и ответственности.

«Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство», — клянется врач. «Театр — это храм. Приди и умри в нем», — фиглярствует художник. Жертвенное служение, высокая миссия и божье предназначение — вот что объединяет их. Нарушение священных заповедей ведет к катастрофе.

Именно этот аспект интересует нас более всего в «Собачьем сердце» (1925). Центром наших размышлений становится попытка разгадать отношение Булгакова к невероятным операциям профессора Преображенского. Преображение им доверчивого пса в агрессивное, социально опасное существо — нового человека — имеет и зеркальный перевертыш: обращение человека в пса.

Как мы заметили, вопрос о праве распорядиться чужой жизнью разработан Булгаковым с огромной вариантностью — от «я отстоял» до «я убил». «Собачье сердце» в этой амплитуде занимает совершенно особое место — не только потому, что это фантастическая повесть. Скорее, потому, что вопрос о священном праве на жизнь решается в различных уровнях. С невероятной пронзительностью здесь поднят вопрос о человеческой ответственности не только за содеянное, но и за все живущее.

Исправление сотворенного быстрым способом — не выход из положения, а осознание творимого — глубоко личностная, индивидуальная акция. Поэтому поступок, особенно поступок демиурга (врача), — это вселенская, космическая ответственность перед гением природы, священный код которой может быть нарушен бесповоротно, а это может привести к планетарным катаклизмам. «Вот что получается, когда исследователь, вместо того чтобы идти ощупью и параллельно с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу! На, получай Шарикова и ешь его с кашей». Вспоминаем и булгаковскую «великую эволюцию» как единственную формулу возможности существования жизни. Попытка исправить содеянное возможна лишь в искусстве. Бог, насилующий природу, превращается в дьявола, а его обиталище — из рая в ад.

Обстановка квартиры профессора носит потайной смысл, который полностью открывается лишь по ходу действия. Предметы, освещение, даже пациенты профессора обнаруживают события не просто фантастические. Они — зловещие предвестники великого бала сатаны в «Мастере и Маргарите».

Амбивалентность Булгакова достигает заоблачных высот, ибо темы, подвластные ему, — рождение, жизнь и смерть.

Если Преображенский абсолютно откровенно сравнивается с кухаркой Дарьей Петровной, которая открыто объявлена владелицей ада, ее деятельность не оставляет никаких сомнений, то Шарик вызывает противоположное к себе отношение. Он распят на столе, «лысый череп» его оделся «красным венцом» мученика. Да и его поведение перед операцией вызывает чувство жалости.

Однако под действием революционного эксперимента Шарику дано воскреснуть. Плата за великий искус посягательства на дела «не своего ведомства» налицо — Шарик превращен в Шарикова. Отец не может принять такого «блудного сына»: повторная операция восстанавливает статус кво. Но все, что вызвал к жизни рискованный эксперимент полубога Преображенского, не должно быть обойдено нашим вниманием.

Читая произведения из «медицинского цикла» Михаила Булгакова, все больше утверждаешься в мысли, что медицина никогда не уходила из его творчества и жизни. Ее высокие и честные постулаты помогали ему не только творить, но и жить, помогали выстоять, отстоять себя, сохранить чувство достоинства и долга. Они продолжили список главных заповедей, глубоко чтимых Булгаковым. Все многообразное творчество писателя позволяет ему с глубокой признательностью сказать, что клятвы, данной в юности, он не нарушил.

И в апогее литературной работы, вплоть до дней болезни, он оставался верен первой своей профессии, любя лечить, мечтая изложить свои размышления об истории ошибок и заблуждений в медицине. Ему не было это суждено... И все-таки свой горький и нелицеприятный взгляд на положение в медицине Булгаков высказал. Мысли его содержатся в письме к другу юности Александру Петровичу Гдешинскому, датированном 28 декабря 1939 года, когда сроки бытия гения находились уже на исходе: «Могу добавить одно: к концу жизни пришлось пережить еще одно разочарование — во врачах-терапевтах. Не назову их убийцами, это было бы слишком жестоко, но гастролерами, халтурщиками и бездарностями охотно назову. Есть исключения, конечно, но как они редки! Да и чем могут помочь эти исключения, если, скажем, от таких недугов, как мой, у аллопатов не только нет никаких средств, но и самого недуга они порой не могут распознать. Пройдет время, и над нашими терапевтами будут смеяться, как над мольеровскими врачами. Сказанное к хирургам, окулистам, дантистам не относится. К лучшему из врачей Елене Сергеевне также. Но одна она справиться не может, поэтому принял новую веру и перешел к гомеопату. А больше всего да поможет нам всем больным Бог!»

Какой трезвый и горький анализ... Пришло время вслушаться и в эти слова. Врач великих знаний, яркого таланта и бестрепетной совестливости, Михаил Булгаков взывает к грядущим поколениям: учитесь медицине, любите ее, ибо во врачевании не должно быть места халтуре, бездарностям, просто посредственностям. Все-таки это ведь самое святое призвание на Земле. Сколь бы ни были драматичны и беспросветны наши дни, в них не должно быть места псевдомедицине — таков завет Булгакова.

Из книги А. Яковцевой,  И. Сорокиной, И. Яковцевой,  Н. Гольевой «Медицина и искусство»