Газета «Новости медицины и фармации» 7 (409) 2012

Автор — Лихтенштейн Исанна Ефремовна, кандидат медицинских наук, киевлянка, из семьи врачей. Отец — профессор Киевского мед­института, мать — врач. Окончила Киевский медицинский институт. Работала научным сотрудником в Украинском НИИ клинической медицины имени акад. Н.Д. Стражеско, перепрофилированном впоследствии в Украинский НИИ кардиологии. Автор свыше 120 научных статей по проблемам кардиологии и литературно-медицинской тематике.

С 1991 года живет в Израиле. Работала по специальности в хайфской больнице «Бней Цион». Публикуется в периодической печати Израиля, Америки и Германии.

Чуть более 200 лет прошло со дня рождения Николая Васильевича Гоголя. До настоящего времени ученые разных специальностей — философы, литературоведы, историки, врачи, каждый со своей точки зрения, пытаются разгадать феномен популярности блестящего писателя, особенности его творческой манеры.

«Мы все вышли из «Шинели» Гоголя». Эта мысль принадлежит французскому критику Эжену Вогюэ («Русский роман», 1886), и подчеркивает огромное влияние творчества писателя на развитие мировой литературы.

Веселые, искрометные «Вечера на хуторе близ Диканьки» первыми из гоголевских творений входили в нашу жизнь. Несколько позже задумывались над приключениями героя повести «Нос», бедами Акакия Акакиевича («Шинель»), трагической судьбой художника Черткова («Портрет»), распространенной вокруг «маниловщиной», а фраза «К нам едет ревизор» стала знаковой. Но только спустя годы, оглядываясь в прошлое, успев многое понять и прочитать, начинаешь постигать необычность и разнообразие произведений писателя.

Литературная деятельность Николая Васильевича Гоголя пришлась на один из самых успешных периодов развития русской культуры. Он застал расцвет творчества Пушкина, знакомство с которым оказало на него огромное влияние. При нем вошли в литературу Лермонтов, Тургенев, Достоевский. Известны пророчески верные оценки Гоголем таланта этих молодых писателей. Казалось, судьба баловала Николая Васильевича. Писатель стал знаменит после первых публикаций, обласкан великими литераторами-современниками, замечен взыскательной критикой. Но в действительности все было не столь безоблачно.

Возникает вопрос: чем объясняется пристальное внимание к различным фактам биографии давно ушедших людей? Что интересует, что важно? Прежде всего личность в контексте современного ей общества, их непростых взаимоотношений. Однако главным является изучение личностных особенностей человека, их влияние на творчество, чему посвящена большая литература. Вспомним пушкинское: «Гений и злодейство есть вещи несовместные». Между тем и эта красивая максима не столь очевидна.

Немецкий ученый Пауль Юлиус Мебиус (1853–1907) придавал большое значение влиянию психического состояния человека на творчество. Он ввел в литературу специальный термин «патография». Ученый считал, что следует отбросить мысль о том, что человек может быть только нормальным или только сумасшедшим. По его мнению, в какой-то степени патология есть у каждого человека. До сих пор понятие «норма» остается достаточно расплывчатым.

Справедливо наблюдение, что художники, писатели, музыканты отражают в творчестве присущие им особенности, наделяя ими героев произведений. Возможно, в какой-то мере у автора при этом открывается спасительный клапан, позволяющий избавиться от переживаний, сомнений или снизить их груз, проговаривая или выражая определенные нюансы чувств и настроений устами своих персонажей. Гоголь в письмах не раз утверждал, что юмор явился для него попыткой избавиться от преследовавшей тоски… «Болезнь и хандра были причиной той веселости, которая явилась в моих первых произведениях: чтобы развлекать самого себя… Вот происхождение моих повестей» (из письма В.А. Жуковскому от 10 января 1848 г.). Естественно, было бы неверным полагать происхождение великого дара от заурядного желания себя развлечь или отвлечь. Это спорное утверждение вряд ли может быть объяснено рационально. С другой стороны, известна благотворная роль труда в достижении душевного равновесия.

Болезнь Гоголя, как и диагноз последнего заболевания, приведшего к смерти, до сих пор вызывают жесткую полемику среди врачей и исследователей.

Гоголь, отличаясь мнительностью, внимательно, заинтересованно, с тревогой относился к беспокоящим его недугам и часто обращался к врачам, российским и европейским. Существуют и прочитаны короткие врачебные заключения, часто, к сожалению, в вольной передаче друзей и почитателей писателя, что снижает их ценность и не всегда позволяет профессионально интерпретировать.

Своеобразие внешнего облика будущего писателя и странности в его поведении были замечены довольно рано. Худой, болезненный, вечно зябнущий, Гоголь внешним видом отличался от озорных сверстников. Однако порой он неожиданно становился веселым, сыпал остротами, собирая вокруг восторженных слушателей и зрителей. Отношения со сверстниками были неровными.

Гоголь страдал золотухой с обильными выделениями из ушей, свое­образными изменениями глаз и кожи. «Глаза его были обрамлены красным, золотушным ободком, щеки и весь нос покрыты красными же пятнами, а из ушей вытекала каплями материя. Поэтому уши его были крайне крепко завязаны пестрым, цветным платком, придававшим его дряблой фигуре потешный вид». Его прозвали «заморским карлой». Если учесть нетерпимость подростков, то наличие проблем в общении очевидно.

Кроме того, Николай Васильевич с ранних лет поглощен идеями, замыслами. Он часто уходил в себя, не слыша ничего вокруг, что также служило причиной определенной разобщенности. Некоторые учителя в связи с этим считали необычного подростка лишенным способностей. Однако не следует драматизировать учебу Гоголя в Нежинском лицее, который он успешно окончил, тем более что дружеские отношения со многими соучениками сохранялись на протяжении жизни.

Гоголь рос в дружной, любящей семье, постоянно ощущая трепетное отношение к себе. Отец писателя — Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский — работал по почтовому ведомству, обладал даром рассказчика, расцвечивая истории врожденным малороссийским юмором, писал пьесы и ставил спектакли на любительской сцене. Он был романтиком. Увидев во сне маленькую дочку соседних помещиков, якобы назначенную ему в жены, ждал, пока она вырастет. В 14 лет Мария Косяровская, дочь состоятельных малороссов, стала его женой. Его небольшое наследственное село Васильевка, или, как оно называлось раньше, Яновщина, сделалось центром общественной жизни всей округи. Кстати, в Киеве до сих пор живут непрямые потомки Гоголя — Яновские (известные врачи, экономисты), сохраняющие интересные семейные предания. Гостеприимство, ум и юмор хозяина, несмотря на его тревожную, даже тягостную мнительность, привлекали туда близких и далеких соседей.

Мать также была образованной женщиной, но отличалась мистическим нравом. В письмах сестре Гоголь, говоря о болезни матери, подчеркивал — «душевной». Она рано овдовела — муж (отец Николая Васильевича) умер в 44 года от туберкулеза легких. Вероятно, следует говорить о ней как об акцентуированной личности, а не страдающей психическим заболеванием. Впрочем, на этот счет есть разные предположения. О себе она позже писала: «Характер у меня и у мужа веселый, но иногда на меня находили мрачные мысли, я предчувствовала несчастья, верила снам».

Среди родственников писателя есть душевнобольные. Так, тетка по линии матери отличалась большими странностями: в течение 6 недель смазывала волосы сальной свечой от поседения, гримасничала во время еды и т.д. Племянник заболел душевной болезнью и покончил с собой в юности. По-видимому, речь идет об отягощенной наследственности.

Окончив лицей, Николай Васильевич приехал в Петербург с широкими, но неконкретными планами. Главным для него было встреча и знакомство с Пушкиным. Поэт владел его мыслями и чувствами. Практически с дороги Гоголь помчался на квартиру к Александру Сергеевичу.

Знакомство с Пушкиным стало судьбоносным и единственным, не только оказавшим личностное влияние, но и определившим творческую судьбу. Вряд ли стоит повторять, что сюжеты главных произведений Гоголя — «Ревизора» и «Мертвых душ» — подсказаны поэтом. По мнению Пушкина, у Гоголя было «прекрасное чутье слышать душу». Он же называл его «веселым меланхоликом».

Если учесть, что встреча состоялась в один из наиболее благоприятных для Гоголя периодов жизни, то пушкинское определение еще более ценно. Намного позднее И.С. Тургенев в своих воспоминаниях о Гоголе упоминает: «Мы со Щепкиным ехали к нему как к необыкновенному человеку, у которого что-то тронулось в голове… Вся Москва была о нем такого мнения».

Споры и дискуссии о том, чем болел писатель, не утихают по сей день. Единственное, что не вызывает сомнений, — это неуравновешенность писателя, тоска, о чем он постоянно упоминает в письмах, жалуется друзьям. Первый приступ болезни датируют 1829 г. В письме от 3 января 1829 года Гоголь пишет матери, что на него «напала хандра или другое подобное» и что он «уже около недели сидит, поджавши руки» и ничего не делает. «Не от неудач ли это, которые меня совершенно обравнодушили ко всему», — пишет он. Колебания настроения от гнетущей тоски, депрессии до внезапно наступающего радостного восприятия мира сопровождали Гоголя на протяжении жизни. В молодости периоды возбуждения, творческой активности превалировали над «хмурым утром». П.А. Кулиш со слов Максимовича писал, что в 1834 году, находясь в Киеве, Гоголь часами просиживал у церкви Андрея Первозванного и смотрел на Подол. «В то время в нем еще не было заметно мрачного сосредоточения в самом себе и сокрушения о своих грехах и недостатках; он был еще живой и даже немножко ветреный юноша», — вспоминал М.А. Максимович. Но и в юные годы его беспокоила повышенная немотивированная зябкость, тревожность. Он менял квартиры, теплее прочих одевался, хорошо чувствовал себя в дороге и в тепле, много лет из-за этого, по словам писателя, жил в Италии.

Астенического телосложения, замкнутый, глядящий исподлобья, нередко в эксцентричном одеянии, он трудно сходился с людьми, отличался скрытностью, парадоксальным нравом. Впрочем, несмотря на это, у него было много истинных преданных друзей. Он писал: «Часто я думаю о себе: зачем бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере, редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркой любовью ко всему высокому прекрасную душу, зачем он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем он одел это в такую страшную смесь противоречий упрямства, дерзкой самонадеянности, самого униженного смирения?» Можно вернуться к проницательному пушкинскому определению — «веселый меланхолик».

Они — Гоголь и Пушкин — не поддерживали коротких дружеских отношений, несмотря на желание Гоголя так это представить. В ранний петербургский период без всяких оснований одному из друзей Николай Васильевич дает царскосельский адрес Пушкина для своей корреспонденции, живя в другом пригороде и подолгу не встречаясь с поэтом. В этом сквозило желание придать отношениям не присущий им оттенок, что гротескно выражено в «Ревизоре»: «С Пушкиным на дружеской ноге».

По воспоминаниям П.В. Анненкова, Гоголь «любил показать себя в некоторой таинственной перспективе: «Так, после издания «Вечеров», проезжая через Москву, он на заставе устроил дело так, чтоб прописаться и попасть в «Московские ведомости» не «коллежским регистратором», каковым он был, а «коллежским асессором». «Это надо», — говорил он приятелю, его сопровождавшему. С другой стороны, он отличался смирением, неуверенностью, робостью, что подтверждается многочисленными воспоминаниями и явствует из переписки писателя — трагический клубок болезненных противоречий.

Печальной особенностью Гоголя-человека явилось полное отсутствие намека на влюбленность как гетеро-, так и гомосексуального типа. В его произведениях практически нет любовных эпизодов, а имеющиеся — искусственны. Неожиданное сватовство в 1850 году к дочери друзей Анне Виельгорской явилось скорее попыткой выхода из непрекращающейся депрессии, чем проявлением эмоций. Полученный отказ не очень огорчил.

Профессор И.Б. Галан (1926) предположил у Гоголя эндокринную патологию с недостаточным уровнем половых гормонов, или нарушение соотношения мужских и женских гормонов, чем объяснял в определенной степени патологические черты внешнего облика и поведенческие реакции. При частых врачебных осмотрах постоянно фигурирует указание на «нервическое» беспокойство, несмотря на обилие жалоб и утверждение, что «болезнь у меня в кишках».

В 1832 году по совету Погодина Николая Васильевича осмотрел доктор Иустин Евдокимович Дядьковский (1784–1841), профессор Московского университета, уволенный в 1836 году за антирелигиозные воззрения. Состояние оставалось неустойчивым, и Гоголь направился к матери в Васильевку. В пути в связи с недомоганием остановился в Полтаве. «Что-то значит хилое здоровье! Приехавши в Полтаву, я тотчас объездил докторов и удостоверился, что ни один цех не имеет меньше согласия и единодушия, как этот... Теперешнее состояние моего здоровья таково: понос прекратился, бывает даже запор. Иногда мне кажется, будто чувствую небольшую боль в печенке и в спине; иногда болит голова, немного грудь. Вот все мои припадки... Остаток лета, кажется, будет чудо; но я, сам не знаю отчего, удивительно равнодушен ко всему. Всему этому, я думаю, причина — болезненное мое состояние». Лето провел спокойно, несмотря на небольшую хандру или на то, что, как он пишет, «равнодушен ко всему».

Возвратившись осенью в Петербург, 25 ноября 1832 г. он пишет Погодину: «Я, покаместь, здоров и даже поправился. Следствие ли это советов Дядьковского, которыми он меня снабдил на дорогу, или здешнего моего врачевателя Гаевского, который одобряет многое, замеченное Дядьковским, только я чувствую себя лучше против прежнего. Досада только, что творческая сила меня не посещает до сих пор». В 1836 году писал В.А. Жуковскому из Италии: «Доктор мой отыскал во мне признаки ипохондрии, происходившей от геморроид, и советовал мне развлекать себя, увидевши же, что я не в состоянии был этого сделать, советовал переменить место». Гоголь, как замечено, постоянно переезжал с места на место и до советов доктора, находя в этом успокоение. «С какою бы радостью я сделался бы фельдъегерем, курьером даже на русскую перекладную, и отважился бы даже в Камчатку, — чем дальше, тем лучше. Клянусь, я был бы здоров» (из письма М.П. Погодину от 17 октября 1840 г., Рим). А в письме С.П. Шевыреву от 10 августа 1839 г. (Вена) поясняет: «Я надеюсь много на дорогу. Дорогою у меня обыкновенно развивается и приходит на ум содержание; все сюжеты почти я обделывал в дороге».

Этот период жизни еще отличался активной и успешной творческой деятельностью. Гоголь покинул Россию в ноябре 1836 года, как теперь понятно, в состоянии депрессии. Уехал, не простившись с Пушкиным, вряд ли не зная о волнениях поэта, что ничем, кроме нервного состояния, объяснить невозможно.

Известно, что в состоянии депрессии человек с трудом контактирует, погружен в себя, а общение требует от него непомерных сил.

Сообщение о гибели Пушкина потрясло Николая Васильевича: «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним». Он не раз возвращается к пережитому, тягостно ощущая наступившее одиночество, от которого не суждено было освободиться. Мне кажется, что трагическая гибель Пушкина вызвала обострение болезни.

В. Чиж (2001) считает возраст между 26–30 годами критическим для людей с параноическим характером — преодоление возрастного периода, по его мнению, снижает угрозу заболевания. Гоголь не преодолел рубеж и оказался во власти приступов болезни. На протяжении многих лет его преследовал страх смерти. Он боялся кровати, с чем, возможно, ассоциировал смерть, часто засыпал в кресле, страшился одиночества, стараясь снимать квартиру с кем-то из знакомых.

С июня 1832 года до кончины в 1852 году выделено 23 обострения болезни, причем депрессивные фазы были продолжительнее маниакальных. Приступы болезни длились от дней и недель в начальном периоде до месяцев в последние годы. «Я боюсь ипохондрии, которая гонится за мной по пятам» (из письма Прокоповичу от 19 сентября 1837 г.).

До 1840 года писателю удавалось выходить из состояния депрессии без больших потерь. Он еще продолжал писать, переделывал старые сочинения.

Тяжелый приступ отмечен во время пребывания на водах в Мариенбаде в 1840 году. Этому кризису предшествовало потрясение от смерти двадцатилетнего Иосифа Виельгорского, за которым Гоголь преданно и терпеливо ухаживал, живя в Риме на вилле знаменитой писательницы и композитора Зинаиды Волконской, кузины декабриста и друга Пушкина. Теплое отношение к Виельгорскому опровергает бытующее представление о равнодушии Гоголя к людям, во всяком случае, в 40-е годы.

Приступы депрессии и в дальнейшем, как правило, сопровождались у Николая Васильевича двигательным беспокойством и «охотой к перемене мест»: «Ни двух минут я не мог остаться в покойном положении ни на постеле, ни на стуле, ни на ногах… Нервическое расстройство и раздражение возросло ужасно, тяжесть в груди и давление, никогда дотоле не испытанное, усилилось… К этому присоединилась тоска… Дорога, мое единственное лекарство, оказала и на этот раз свое действие». Очевидно, состояние было настолько тяжелым, что Гоголь написал завещание. Он настолько четко описал картину страдания, что позволило
В. Чижу (1902) предположить, анализируя текст, «тревожную меланхолию».

В последующие годы почти не было светлых промежутков. Депрессии накладывались одна на другую с короткими перерывами относительного благополучия. В это время Гоголь писал «Выбранные места из переписки с друзьями», в которой, по сути, отказывался от своих блестящих творений, считая их греховными. Во второй половине 40-х годов в нем одновременно сочеталось чувство вины и смирения с сознанием превосходства, желанием учить и проповедовать, усилилась религиозность. Писатель находил преданных слушателей и учеников, в числе которых Александр Иванов, автор картины «Явление Христа народу», запечатлевший Гоголя в одной из фигур, окружающих Христа. К ним относилась и А.О. Смирнова-Россет, блестящая собеседница, друг Пушкина и Лермонтова. Абрам Терц считал, что в этот период у Гоголя «…творческие истоки заглохли, и художественные образы не приходят в голову…».

Гоголь убежден в эти годы, «что одарен необычайной способностью, узнает истину самым простым, данным ему за неизвестные нам «подвиги» способом. Нужно молиться, и «окажутся в душе вопросы... И за вопросами в ту же минуту последуют ответы, которые будут прямо от Бога» (из письма
Н.М. Языкову, 1843 г.). Периодически возникали слуховые галлюцинации, не вызывающие, однако, негативных эмоций.

Очередное ухудшение наступило при возвращении на родину, как не раз бывало в прошлом: «С того времени, как только ступила моя нога в родную землю, мне кажется, как будто я очутился на чужбине. Но что ужасно — что в этой голове нет ни одной мысли» (из письма Балабиной, январь 1842 г.). И через месяц тому же адресату: «Болезнь моя выражается такими странными припадками, каких никогда со мной не было… Всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало [волнение] в исполина, всякое незначительно приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах выдержать природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль, тяжкую, мучительную печаль. И потом следовали обмороки, наконец, совершенно сомнамбулическое состояние». Он практически не мог писать, плохо сосредотачивался и тяжко страдал, хорошо сознавая болезненность состояния.

Следующий кризис развился в 1845 году во Франкфурте-на-Майне, когда страх близкой смерти принудил обратиться к священнику. Он написал новое завещание, в котором просил не хоронить, «пока не покажутся явные признаки разложения». Это послужило источником легенды, что Гоголя похоронили живым в летаргическом сне. Несмотря на приступы тоски, похудание, общий дискомфорт, Гоголь продолжал медленно, с трудом работать. Он чувствовал себя тяжело больным, о чем 5 июня 1845 года писал Н.М. Языкову: «Повторяю тебе еще раз, что болезнь моя сурьезна, только одно чудо Божие может спасти. Силы исчерпаны...»

Публикация «Выбранных мест из переписки с друзьями» вызвала протест прежних друзей и почитателей. Очень огорчило писателя резкое письмо
В.Г. Бе­линского (1847), поддерживавшего Гоголя в прежние годы. Белинский предположил болезненный характер написанной книги — так это не вязалось с прежним Гоголем. Шквал обвинений усугубил обострение болезни.

С этого времени у Гоголя превалировали мотивы греховности, необходимости искупления. Он обращался к священнослужителям, изнурял себя молитвами.

В конце января 1848 году отправился в Иерусалим совершенно больным, надеясь на успокоение и умиротворение. Перед отъездом он признавался Матвею Константинопольскому (исповедник писателя, некоторые считали это общение губительным для Гоголя): «Исписал бы вам страницы в свидетельство моего малодушия, суеверия, боязни. Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе». Трудное путешествие не принесло желанного облегчения. «Священные места, которые он посетил, не слились с их идеальным мистическим образом в его душе, и в результате Святая земля принесла его душе (и его книге) также мало пользы, как немецкие санатории — его душе», — писал Владимир Набоков в замечательной работе о Гоголе.

Он продолжает страдать, понимая свое положение: «Я не в силах бываю писать, отвечать на письма!» — и дальше: «Ничего не могу написать начисто, ошибаюсь беспрестанно, пропускаю, недописываю, приписываю, надписываю сверху». В «Авторской исповеди» совершенно определенное признание больного писателя в угасании творческой силы: «Несколько раз, упрекаемый в недеятельности, я принимался за перо, хотел насильно заставить себя написать хоть что-нибудь вроде небольшой повести или какого-нибудь литературного сочинения и не мог произвести ничего. Усилия мои оканчивались всегда почти болезнью, страданием и, наконец, такими припадками, вследствие которых нужно было надолго отложить всякие занятия». Подводя итог своему пребыванию в России, Гоголь писал Жуковскому 14 декабря 1849 года: «Все на меня жалуются, что мои письма стали неудовлетворительны и что в них видно одно — нехотение писать». Те же мысли звучат в письме Шевыреву от 14 мая 1848 г.: «Ничего не мыслится и не пишется, голова тупа». «Он [Гоголь] распространял какую-то неловкость, что-то принужденное вокруг себя», — из воспоминаний И. Панаева.

Однажды в 1851 году Гоголь ездил в Преображенскую больницу в Петербурге, где лечились душевнобольные, постоял возле ворот, не вошел и повернул на извозчике назад. О чем он думал, как хотел поступить? Киевский профессор Я.П. Фрумкин со слов, возможно, потомков Гоголя несколько по-другому пересказывал этот эпизод: якобы Гоголь плакал, стоя у ворот больницы, просил принять, но ему отказали. Неизвестно, как было на самом деле, но, несомненно, в нем зрело убеждение в необходимости профессиональной помощи.

Окончание следует