Газета «Новости медицины и фармации» 18 (431) 2012

Продолжение. Начало в №17, 2012

Татьяна Николаевна вспоминала, что роженицу с патологическими родами привезли в первую же ночь. Сомнения и страх молодого доктора преобразились под пером писателя в блестящий рассказ «Крещение с поворотом»: «Действительно, движения мои были уверенны и правильны, а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже и ничем его не проявлять. Эх, Додерляйна бы сейчас почитать!» — вспоминает он учебник по акушерству. Молодой доктор представил себе стерильную операционную в акушерской клинике, опытных хирургов, помощников, ординаторов. Как это все далеко, а решаться нужно сию минуту. Как быть? «И перед глазами замелькали страницы Додерляйна. Страницы, страницы… а на них рисунки. Таз, искривленные, сдавленные младенцы с огромными головами… свисающая ручка, на ней петля. А теперь всплывает из всего прочитанного одна фраза: «Поперечное положение есть абсолютно неблагоприятное положение».

Рассказ ведется от первого лица, что придает ему еще большую достоверность. Автор без стеснения описывает свои сомнения, тревоги, вслушивается в тактичные подсказки акушерки, не забывает посмотреть учебник и в конце концов спасает роженицу и младенца. Написан рассказ с такой потрясающей достоверностью и драматизмом, что я с трудом отказываюсь от дальнейшего цитирования. Булгакова следует читать и читать. «Большой опыт можно приобрести в деревне, — думал я, засыпая, — но только нужно читать, читать, побольше… читать…». Восторгаясь мастерством писателя, еще острее восхищаешься мастерством и смелостью врача Булгакова.

Работа на участке изобиловала острыми ситуациями, требующими быстрой и четкой реакции. Так, в рассказе «Стальное горло» доктору впервые в жизни предстояло сделать трахеотомию. Такие операции приходится делать и сейчас и, при кажущейся простоте, они чреваты непростыми осложнениями. В больницу привезли девочку из заброшенной деревни в крайне запущенном состоянии, с дифтерийным крупом (дифтерийные пленки закрывают вход в дыхательное горло, и больной погибает от удушья). Мать и бабушка не дают разрешения на операцию. В докторе борется объяснимый страх перед никогда не деланной операцией и сознанием, что без нее девочка непременно погибнет. Мучительные раздумья, уговоры матери, страх. Во время операции «фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели на него. Я вколол нож в горло, затем серебряную трубку вложил в него. Она ловко вскользнула, но Лидка оставалась недвижимой. Воздух не вошел к ней в горло, как это нужно было. Я глубоко вздохнул и остановился: больше мне делать было нечего. Я видел, как Лидка синела. Я хотел уже все бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со свистом вошел к ней в горло: потом девочка задышала и стала реветь». В рассказе описана правдивая история, о чем вспоминает Е.А. Земская, слышавшая в Киеве рассказ из уст Михаила Афанасьевича.

Из-за заражения дифтеритом во время отсасывания пленок погибает один из героев чеховской «Попрыгуньи» — доктор Дымов. Такая же операция описана в «Записках врача» Вересаева, но с печальным для больного финалом.

Существует мнение, что своими рассказами Булгаков полемизирует с «Записками врача», вызвавшими при публикации в 1902 году отрицательную реакцию врачебной общественности. «Сожгите свою книгу отчаяния, господин Вересаев». А в кабинете Чехова в Ялте эта книга с дарственной надписью автора стала настольной. Врачи полагали, что излишнее погружение в профессиональные будни с сомнениями и неудачами негативно скажется на «чести мундира».

Булгаков предельно точен в изображении болезненных состояний, но это точность художника. Его врач каждый день идет на бой, противостоит обстоятельствам и борется с невежеством пациентов, пренебрегающих врачебными рекомендациями или вовсе предпочитающих знахарей разных мастей. Как ни странно, в XXI веке возрос интерес к разного рода экстрасенсам и целителям.

Показателен в этом плане рассказ «Тьма египетская». Привозят больного с приступом малярии, его кладут в отделение: «Речь мельника была толкова. Кроме того, он оказался грамотным, и даже всякий жест его был пропитан уважением к науке, которую я считаю своей любимой, — к медицине». Доктор выписал порошки и велел принимать по одному в полночь. Прошло немного времени, и его вызвали к умирающему мельнику. «Вообразите, доктор! Он все десять порошков хинину съел сразу! В полночь. Кто же мог ожидать? Вы же сами черкнули — интеллигентный…» Придя в себя после промывания желудка, больной сказал: «Да думаю, что валандаться с вами по одному порошочку? Сразу принял — и делу конец».

Этот рассказ завершает кредо Булгакова-врача, которому он никогда не изменял: «Ну, нет… я буду бороться. Я буду… Я… Потянулась пеленою тьма египетская… и в ней будто бы я… не то с мечом, не то со стетоскопом. Но не один. А идет моя рать… Все в белых халатах, и все вперед, вперед…»

На всех этапах трудного врачебного пути Булгаков оставался верен основным постулатам практической медицины — быть ближе к больному человеку и не оставлять его в беде. «…Нес в себе одну мысль: как его спасти? И этого — спасти. И этого! Всех!» И раньше: «Останавливаясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга все, что в нем было». 3 октября 1917 года Булгаков просит сестру Надежду купить ему «книгу Клопштока и Коварского  «Практическ. Руководств. по Клиническ. Химии, микроскопии и бактериолог.» и вышли ее мне» (орфография Булгакова) и далее просит узнать «лучшие издания по кожным и венерическим на русск. или немецк. языках и сообщи мне...» Михаил Афанасьевич продолжал учиться, читать, думать.

В Никольском Булгаков работал до осени 1917 года, а затем его перевели в Вяземскую земскую больницу, где он заведовал инфекционным и венерическим отделением. Здесь началась другая жизнь. Коллектив врачей, каждый отвечает за свое отделение, можно созвать консилиум, не столь сильна ответственность за всех и все. «Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете... Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими-то рамками… О величественная машина большой больницы на налаженном, точно смазанном ходу!» Но прошлое не уходит: «Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где я один без всякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно герою Фенимора Купера выбираясь из самых диковинных положений». Но он не забыл ничего: «А все-таки хорошо, что я пробыл на участке… Я стал отважным человеком… Я не боюсь ничего». В этой фразе ощущается все та же верность и уважение к профессии и к врачам «на боевом посту».

Нельзя не вспомнить рассказ «Звездная сыпь», где врач «на боевом посту» не только лечит вновь приходящих больных сифилисом, но и разыскивает по журналу посещений прежних, пытаясь избавить от беды тех, кто мог заразиться. Труд титанический. Перед самым отъездом из Никольского в больницу привезли ребенка с осложненным течением дифтерита. Булгаков, как это делали в то время доктора, отсосал пленки из горла больного. Ему показалось, что он заразился, и для профилактики он ввел себе противодифтерийную сыворотку. Началась мучительная сывороточная болезнь с тяжелым зудом, болями. Для успокоения зуда и болей ввели морфий, на следующий день еще раз — для закрепления результата.

С этого момента наступил трудный период в жизни писателя. Как врач, он понимал пагубность и опасность привыкания к наркотикам, но как человек плохо с этим справлялся. Очевидно, мысли писателя отражены в рассказе «Морфий». «Я собирался ложиться спать, как вдруг у меня сделались в области желудка боли. Но какие! Холодный пот выступил у меня на лбу». Впрыснули морфий. «Боли шли полной волной, не давая никаких пауз, так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот и вращали. Боли прекратились через семь минут после укола». В дальнейшем в рассказе «Морфий» дана развернутая, предельно четкая картина ощущений после инъекций морфина и довольно быстро развивающегося привыкания. Герой рассказа доктор Поляков, понимая тяжесть своего состояния, не расстается с иллюзиями, что все пройдет, и не находит сил расстаться со страшным зельем.

К счастью, Михаилу Афанасьевичу с помощью его жены Татьяны Николаевны, отчима Ивана Павловича, которому отчаявшаяся Татьяна все рассказала, и, конечно, благодаря собственной силе воли, интеллекту удалось избавиться от пагубной привычки.

Из специальной литературы известно, что в развитии морфинизма различают несколько стадий: знакомство, привыкание, зависимость, начальная стадия зависимости и дистрофическая, когда все усилия тщетны, помочь уже нельзя. Замечено, однако, что люди, действительно желающие излечиться, обладающие силой воли, властным интересом к чему-то, интеллектом, добиваются успеха на ранних этапах и вырываются из наркотического плена.

У доктора Полякова («Морфий») привычка к наркотикам развилась стремительно на фоне душевной драмы, и у него не было стимула к сопротивлению. Рассказ написан безукоризненно с точки зрения врача. Автор фиксирует возникающее на определенном этапе чувство эйфории, свободы, парения, ухода от действительности, что и объясняет пристрастие к наркотикам. О том, что неизбежно происходит в дальнейшем, не все знают и не все над этим задумываются. Константин Симонов писал в предисловии к «Морфию»: «Это рассказ о том, как неотвратимо гибнет человек, в силу ряда обстоятельств постепенно и поначалу незаметно для себя втянувшийся в употребление наркотиков… Булгаков написал этот рассказ, как врач, с великолепным знанием дела, как врач, беспощадно ставящий диагноз причин и последствий».

Время шло. Булгаковы по настоянию Татьяны Николаевны вернулись в Киев, она искала для мужа исцеления от наркозависимости среди родных. И оказалась права.

С февраля 1918 года Михаил Афанасьевич практиковал в кабинете дома на Андреевском спуске, где принимал больных венерическими заболеваниями. Как и прежде, ему очень помогала жена.

Булгакову когда-то нагадали трех жен — первую от Бога, вторую от людей, третью от дьявола. Он действительно был трижды женат…

Сестры Михаила Афанасьевича очень любили Татьяну Лаппа, первую жену.

Последний раз Михаила Афанасьевича мобилизовали в качестве врача в армию Деникина. Его послали в конце сентября 1919 года на Северный Кавказ, он бывал в ныне печально известном Беслане, но в основном во Владикавказе. Год, проведенный на Кавказе, явился поворотным. Возможно, если бы не тяжелый возвратный тиф, судьба могла измениться кардинально, он думал об эмиграции.

Но случилось совсем иное: Михаил Афанасьевич познакомился с писателем Юрием Слезкиным и другими, увлекся театром, драматургией и отошел от медицины.

П.С. Попов, биограф писателя, впоследствии записал со слов Михаила Афанасьевича: «Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе». Думается, однако, что это не единственная причина... Недавно прочитала воспоминания Земской: «После того как Булгакова пытались мобилизовать петлюровские власти в Киеве и ему пришлось бежать из петлюровского полка, он стал скрывать, что окончил медицинский факультет».

Итак, собственно врачебной деятельностью Булгаков занимался около четырех непростых лет, работал на самостоятельном врачебном участке, в госпиталях, был оперирующим хирургом, инфекционистом, венерологом. Но главное, он встречался с людьми разного возраста, профессий и социальных слоев, благодаря чему приобрел большой опыт и знание жизни, необходимые писателю.

Печатание рассказов в газете «Медицинский работник» явилось последним знаковым, официальным прикосновением Булгакова к медицине. Правда, нелишне упомянуть, что военкомат практически до смерти писателя продолжал присылать ему стандартные повестки, какие посылали врачам. В этом ведомстве он продолжал числиться согласно диплому.

Отныне он профессиональный писатель, много и прекрасно пишет, несколько лет его печатают и… полностью замалчивают в последнее трагическое десятилетие.

Медицинские сюжеты. 

Смерть Мастера

Писатель Булгаков оставался медиком по своему мироощущению и, главное, имел четкое представление о том, каким должен быть врач. По образному выражению литературоведа — киевлянина Мирона Петровского, Булгаков макал свои кисти в медицину, что бы ни предстояло ему изобразить. М.О. Чудакова считает: «Фигура Врача — инвариант в едином тексте булгаковского творчества». (Поэтика Михаила Булгакова. М. Время, 2007. С. 397). Он в высшей степени ответственно продолжал относиться к лечебной деятельности и оставив практическую работу. Врач и больной остаются героями большинства произведений Мастера, местом действия часто служит больница, а один из сюжетно-фабульных ходов — болезнь (М.О. Чудакова. 2007). По мнению Мариэтты Омаровны, с чем трудно не согласиться, врач олицетворял стабильность в разрушающемся мире, при ухудшении положения попеременно выполняя роли врача и пациента, например Алексей Турбин. К сожалению, в период социальных коллизий врач становится солдатом, попадает под выстрелы или сам вынужден стрелять («Белая гвардия»).

Михаил Афанасьевич справедливо полагал, что врачу необходимы не только профессиональные знания, но и умение достойно себя держать. Его волновало применение новых лекарств: «Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность на себе проверить многие лекарства. Совсем иное у него было бы понимание их действия» («Морфий»).

Это особенно актуально в наше время, когда стало обыденным, за деньги,  естественно, проверять на больных действие лечебных препаратов различных фармакологических фирм и составлять заключение, необходимое для их промышленного производства, при не всегда достаточно скрупулезных исследованиях. Не думаю, что подобное показалось бы возможным Булгакову, да и не только ему.

В свете гуманистической направленности Михаила Афанасьевича очень показателен трагический эпизод из рассказа «В ночь на 3-е число». «Первое убийство в своей жизни доктор Бакалейников увидал секунда в секунду на переломе ночи со 2-го на 3-е число. В полночь у входа на проклятый мост». Петлюровцы избивали человека только за то, что он еврей:

— А-а, жидовская морда! — исступленно кричал пан куренный. — К штабелю его на расстрел… — Но окровавленный не отвечал. Пан куренный не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову... Еще отчетливо Бакалейников видел, как крючковато согнулись пальцы и загребли снег. Потом в темной луже несколько раз дернул нижней челюстью лежащий, как будто давился, и разом стих».

Потом доктор увидел в небе чудо: «Звезда Венера над Слободкой вдруг разорвалась в застывшей выси огненной змеей, брызнула огнем и оглушительно ударила. Черная даль, долго терпевшая злодейство, пришла, наконец, на помощь обессиленному и жалкому в бессилье человеку. Вслед за звездой даль подала страшный звук, ударила громом тяжко и длинно». Картина жестокого и бессмысленного убийства настолько потрясла Михаила Афанасьевича, что по разным поводам он к ней неоднократно возвращался.

Врач должен спасать и быть достойным высокого звания целителя. И потому иронически, даже гневно Булгаков относился к врачам, унижающим свою профессию. «Будь блестящ в своих исследованиях», — писал Михаил Афанасьевич своему брату-врачу. Слово «блестяще» стабильно сочетается у Михаила Афанасьевича с медициной. Николай Булгаков после долгих странствий оказался в Париже, стал профессором, одним из ученых, открывших бактериофаг.

О том, что Михаил Афанасьевич и в дальнейшем умел лечить и делал это с удовольствием, вспоминает его друг, сценарист   : «Как и прежде, когда я заболевал, он спешил ко мне:  любил лечить… У него вид был строгий, озабоченный, в руках чемоданчик, из которого он извлекал спиртовку, градусник, банки. Затем усаживал меня, поворачивал спиной, выстукивал согнутым пальцем, заставлял раскрыть рот и сказать «а», ставил градусник, протерев его спиртом…». Я привела этот отрывок из воспоминаний для того, чтобы напомнить, как смотрели больных старые врачи и как следует это делать и сейчас, несмотря на чудеса техники. Ермолинский вспоминает, что Михаил Афанасьевич любил захаживать в аптеки, вдумчиво подбирал лекарства, складывал их аккуратно.

Такое же отношение к фармакологии, выписке лекарств отмечали и у Чехова. Возможно, это какой-то врачебный феномен, сохраняющийся во времени.

Органическая, сущностная связь с медициной не оставляла писателя. Профессионально воссозданные картины болезни встречаются в большинстве произведений Михаила Афанасьевича.

Заболел Алексей Турбин («Белая гвардия»). «Что-то в груди у Турбина заложило, как камнем, и дышал он с присвистом, через оскаленные зубы, притягивая липкую, не влезающую в грудь струю воздуха. Давно уже не было у него сознания, и он не видел и не понимал того, что происходит вокруг него. Елена постояла, посмотрела. Профессор тронул ее за руку и шепнул: — Вы идите, Елена Васильевна, мы сами все будем делать… Но профессор ничего не стал больше делать… Безнадежен…» Несмотря на такое заключение, профессор оставил врача у постели больного и велел вводить камфору — бороться. «Доктор Алексей Турбин, восковой, как ломанная, мятая в потных руках свеча, выбросив из-под одеяла костистые руки с нестрижеными ногтями, лежал, задрав кверху острый подбородок. Тело его оплывало липким потом, а высохшая скользкая грудь вздымалась в прорезях рубахи. Он… расцепил пожелтевшие зубы, приоткрыл глаза. В них еще колыхалась рваная завеса тумана и бреда, но уже в клочьях черного глянул свет. Очень слабым голосом, сиплым и тонким, он сказал:

— Кризис, Бродович. Что… выживу? — Мелкие капельки пота выступили у врача на лбу. Он был взволнован и потрясен».

В этом до предела сокращенном отрывке все же прослеживается, наряду с профессиональным описанием тяжелого физического состояния больного, позиция врача, продолжающего делать все возможное и без большой надежды. Между тем С.И. Сте­панов склонен объяснить выздоровление Алексея Турбина как результат молитвы сестры Елены. «Именно молитва является для Елены Тальберг действенным средством, к которому она бессознательно прибегает, как последней попытке спасти смертельно больного брата». По мнению Степанова, молитва за брата явилась единственным, что помогло спасти его. При этом он как бы не замечает, что ушедший профессор все же оставляет у постели умирающего врача и требует ввести камфору (С.И. Степанов. О мире видимом и невидимом в произведениях М. Булгакова. Санкт-Петербург. Алетейя, 2011). В другом месте романа Алексей Турбин советует пациенту: «Вы перестаньте увлекаться религиозными вопросами. Вообще поменьше предавайтесь всяким там тягостным размышлениям». В этом отрывке четко выражена позиция врача-естественника.

Отражение различных медицинских проблем в последующих произведениях Булгакова происходило, пожалуй, по разным направлениям: описание нервно-психических недугов («Бег», «Мастер и Маргарита», «Жизнь господина де Мольера») и отражение новых открытий, идей, которые в произведениях нередко носили гротескный характер.

В середине 20-х годов выходит блистательная повесть «Роковые яйца», а в марте 1925 года написано «Собачье сердце». Эти повести имеют вполне конкретные основы. Я не касаюсь социальных и политических аспектов этих произведений, а только их медицинской тематики.

Историкам медицины и биологии известно, что в эти годы появилось много научных гипотез, связанных с пересадкой органов, способами омоложения, изменений пола, применением разного рода лучей. В журнале «Врачебное обозрение» 1923 г. обсуждаются темы прогрессивные, еще не до конца реализованные, например внутривенные впрыскивания крови животных. В числе обсуждаемых проблем — эндокринная хирургия, техническое обеспечение медико-биологических исследований, физические основы светолечения и лучевого воздействия, рентгеновский аборт и др. В прекрасной книге Ю. Виленского «Доктор Булгаков» (Киев, 2005) приводятся данные о публикациях «Врачебного обозрения» 1924 г., изданного в Берлине. В публикациях обсуждается патология придатка мозга, ларингопластика, лучевая терапия, стронций в качестве анальгетика, эманация радия, эндолюмбальная терапия. Естественно, обсуждаемые проблемы воспринимались неподготовленным читателем как фантастические.

Распространение этих идей мифологизировалось и в период ожидаемого вторжения петлюровцев в Киев: говорили о таинственных «фиолетовых лучах», предваряющих появление воинских частей. Так, например, опыты с «красным лучом», которыми пользовался профессор Персиков для ускорения эмбриогенеза голых гадов, отражает в определенной мере открытия А.Г. Гурвича в регуляции протоплазмы (клеточная субстанция) и работы Г.А. Надсона по радиационной генетике. В числе прототипов профессора Персикова называют разных профессоров, знакомых Булгакова — И.И. Косоногова, А.А. Коротнева, А.Н. Северцева. Все они занимались биологией на острие проблемы.

В пьесе «Адам и Ева» идет речь о самом опасном газе — без цвета, вкуса и запаха. И о том, что создано противоядие. О невидимой, но серьезной угрозе, радиации говорили в Чернобыле. Так фантазии перестают быть фантазиями...

«Какие поступки совершает? Сверхгерой? Не понимаю! Бледнеет фантазия! Весь вопрос в том, чем будет пахнуть. Как ни бился старичок, всегда чем-нибудь пахло, то горчицей, то миндалем, то гнилой капустой, и, наконец, запахло нежной геранью. Это был зловещий запах, друзья, но это не «сверх»! «Сверх» же будет, когда в лаборатории ничем не запахнет, не загремит и быстро подействует».

 Что касается «Собачьего сердца», то опыты по омоложению и пересадке половых желез, как и важная роль гипофиза в физиологии человека, изучались русским ученым С.А. Вороновым. Он с 1910 года работал в Париже и являлся одним из первых трансплантологов. Сергей Абрамович Воронов с 1912 года пересаживает яичники, в 1914 году — щитовидную железу, в 1915 делал пересадку суставов, а с 1923 года пересаживал человеку мужские половые железы обезьян. Его работы публиковались в 1923–1924 годах в Харькове и Ленинграде. Кстати, дядя писателя, профессор Н.М. Покровский, с 1912 года пересаживал обезьяньи яичники. Из этого можно сделать два основных вывода: Булгаков следил за специальной литературой и как писатель трансформировал естественнонаучные открытия в блестящие художественные образы и не воспроизводил одного конкретного человека (С.П. Ноженко, Г.Е. Аронов, 1995).

Вот как это звучит под пером писателя Булгакова (цитирую «Собачье сердце», дневник Борменталя): «Вид его странен. Шерсть осталась только на голове, на подбородке и на груди. В остальном он лыс, с дряблой кожей. В области половых органов — формирующийся мужчина. Череп увеличился значительно, лоб скошен и низок». Увидев, что из всего этого получилось, профессор Преображенский пишет: «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же мадам Ломоносова этого своего знаменитого… Мое открытие стоит ровно ломаный грош». В этом отрывке, возможно, слышен голос автора или прототипа профессора Преображенского — дяди Булгакова профессора Покровского. «Собачье сердце» по сей день служит предметом пристального внимания ученых-биологов и литераторов, что объясняется неординарностью поднятых вопросов (Oransky I. Disarming life's invisible enemies: Mikhail Bulgakov's A country Doctor's Notebook. Lancet. 1999. 353. 2059-2060). Также рассуждая о евгенике, чего касается писатель в «Собачьем сердце», вновь и вновь возвращаются к автору, доктору Булгакову (Yvonne Hovell, Slavic Review, 2005).

Известно, что Михаил Афанасьевич, как и Чехов, серьезно интересовался психиатрией. «Почитать надо бы психиатрию...» — писал он в рассказе «Морфий». Стоит вслушаться в описание состояния генерала Хлудова («Бег») — прототип — генерал Слащев, чьи воспоминания, по свидетельству второй жены Булгакова Л.Е. Белозерской, он читал. «На высоком табурете сидит Роман Валерианович Хлудов… Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит на них же сам же и отвечать. Когда хочет изобразить улыбку — скалится. Он возбуждает страх. Он болен». И дальше звучат отрывистые фразы больного человека: «Час жду офицера… В чем дело? В чем дело? Меня не любят…» И муки совести: «Кто бы вешал, вешал бы кто, ваше превосходительство?» Блестящее описание галлюцинаций: «Если ты стал моим спутником, солдат, ты говори со мной. Твое молчание давит меня… Или оставь меня!.. Ты знай, что я человек большой воли — и не поддамся первому видению, от этого выздоравливают».

Здесь совершенно очевидно реактивное состояние человека, пережившего громадный душевный стресс, мечущегося в окружающем его тревожном мире. К этой теме Булгаков неоднократно возвращается. «После измены Расина Мольер вновь заболел, и его все чаще стал навещать его постоянный врач Мовилэн. Но и Мовилэну было трудно с точностью определить болезнь директора Пале-Рояля. Вернее всего было бы сказать, что тот весь был болен. И несомненно, что, помимо физических страданий, его терзала душевная болезнь, выражающаяся в стойких приступах мрачного настроения духа» («Жизнь господина де Мольера»). «Мольеровскому доктору, — пишет Булгаков, — следовало бы хорошенько изучить это произведение («Мизантроп». — И.Л.): в нем, несомненно, отразилось душевное настроение его пациента». Вспомним, что герой пьесы — протестующий против людской лжи одинокий человек.

Мольер часто имел дело с врачами, страдая туберкулезом легких. Очевидно, опыт общения не всегда оказывался удачным. Он неоднократно критиковал врачей за стремление к беззастенчивому обогащению за счет больных, за обман больных, за невежество. Особо резко Мольер высмеивал врачей в комедии «Лекарь поневоле». Мольер интересовал Булгакова и этой гранью творчества, отражением вдумчивого взгляда великого драматурга на врачевание.

Эти и другие мотивы отражены в романе «Мастер и Маргарита». В первую очередь там дано блестящее описание мигрени. Как говорят доктора, наряду с синдромом Агасфера (психопатические личности, мечущиеся от больницы к больнице для удовлетворения своих желаний), следовало бы, основываясь на описании Булгаковым мигрени у Понтия Пилата, выделить синдром Пилата. «О боги, боги, за что вы наказываете меня?.. Да, нет сомнений, это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь… гемикрания, при которой болит полголовы… от нее нет средств, нет никакого спасения… попробую не двигать головой». Привели арестованного. «Прокуратор был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой». «Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета» Запах розового масла был у Прокуратора предвестником мигрени. Гемикрания, описанная Булгаковым, служила и служит предметом исследований до настоящего времени (V. Zayas, F. Mainardi et al., 2007). Единственным «чудом», сотворенным Иешуа, было избавление Понтия Пилата от головной боли. И в этом случае писатель оставался врачом...

Мигрень — заболевание, которое и в наше время приносит немало хлопот. Это не просто жгучая боль, в основе ее нарушения сосудодвигательной функции мозга. Начинается мигрень часто с предвестников, ауры, разной по характеру у разных пациентов. Булгаков хорошо знал мигрень не только по учебнику, но и по личному опыту.

Описанная в романе «Мастер и Маргарита» психиатрическая больница, несмотря на то, что ее считают образцовой, названа «Домом скорби».

Показателен разговор Ивана Бездомного в приемном покое с врачом: «Вы находитесь, — спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый табурет на блестящей ноге,— не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет необходимости». Продолжается уважительный разговор, в процессе которого проясняется картина заболевания, даются назначения.

Очень интересно рассказывает Мастер Ивану Бездомному («Мастер и Маргарита») о своем состоянии: «Статьи, заметьте, не прекращались. Над первыми из них я смеялся… Второй стадией была стадия удивления… Мне все казалось — я не мог от этого отделаться, — что авторы статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем… наступила третья стадия — страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания».

Прекрасная сцена обхода профессора — все выдержано в лучших врачебных традициях, частично утерянных...

Существует немало исследований, в которых подчеркивается описание в романе «Мастер и Маргарита» клинической картины шизофрении. Увлеченный работами прекрасного психиатра профессора Креппелина, Булгаков прекрасно был знаком с изменчивой картиной шизофрении. Некоторые авторы обсуждали психическое состояние автора романа (Zina Gimpelevich, 1995–1996. Р. 65-77).

В этом пассаже много автобиографических признаний. Михаил Афанасьевич подвергался организованной травле. О его творчестве не было напечатано ни одного положительного отзыва. Он аккуратно складывал все рецензии, перестав их читать. Потом наступила стадия полного забвения: его не печатали, пьесы сняли с репертуара. И на этом тяжелом фоне у писателя возникла боязнь улицы, он сам не переходил через дорогу, плохо спал. Кроме того, в обществе нагнеталась обстановка страха, исчезали люди, знакомые и друзья. О своем состоянии Булгаков откровенно пишет доброму другу, доктору Викентию Викентьевичу Вересаеву, который неизменно приходил на помощь. Их отношения представляют исключительный пример чести и достоинства. Но все же Булгаков находит в себе силы и, прислушиваясь к Вересаеву, к душевной потребности, продолжает писать… в стол.

По свидетельству племянницы Н.А. Земской, Михаил Афанасьевич продолжал лечить родных, читал понемногу специальную литературу, анализировал врачебные назначения коллег.

Интересны его рассуждения о сне: «В чем механизм сна?...Читал в физиологии… но история темная… не понимаю… что значит сон… как засыпают мозговые клетки?.. Не понимаю, говорю по секрету. Да почему-то уверен, что и сам составитель физиологии тоже не очень твердо уверен… Одна теория стоит другой». С тех пор прошло более 50 лет. Теории исправно сменяют одна другую. Трудно утверждать, что сказано последнее слово.

Михаилу Афанасьевичу предстояло еще одно, самое тяжелое испытание. В 1939 году по работе он с женой Еленой Сергеевной Шиловской (в девичестве Нюренберг) поехал в Ленинград. В этом городе он внезапно тяжело заболел — головные боли, слабость, мушки перед глазами, высокие цифры артериального давления, изменения в анализе мочи. Вернулись в Москву. Диагноз: высокая остроразвивающаяся гипертония, склероз почек (из воспоминаний Ермолинского).

Склероз почек — заболевание, имеющее наследственный характер (от него же умер отец писателя), очень трудно поддающееся лечению и в наши дни. С этого времени Булгаков не переставал болеть, несмотря на периодические ремиссии в начальном периоде. Приведу еще цитату из тех же воспоминаний: «Последовательно [Михаил Афанасьевич] рассказал мне все, что с ним будет происходить в течение полугода — как будет развиваться болезнь. Он называл недели, месяцы и даже числа, определяя все этапы болезни. Я не верил ему, но дальше все шло как по расписанию, им самим начертанному… Чего-то я хотел тебе сказать… Понимаешь… Как всякому смертному, мне кажется, что смерти нет. Ее просто невозможно вообразить. А она есть». Когда-то давно Михаил Афанасьевич говорил Ермолинскому: «Имей в виду, самая подлая болезнь — почки. Она подкрадывается, как вор. Исподтишка, не подавая никаких болевых сигналов. Поэтому... Я бы заменил паспорта анализом мочи, лишь на основании коего и ставил бы штамп о прописке». Сложность ситуации Михаила Александровича и в том, что он помнил страдания отца от этой же болезни, потерю зрения...

Болел Булгаков мучительно, что, бесспорно, осложнялось отсутствием иллюзий. Горький писал, что врачу болеть тяжелее, так как он больше знает. Вскоре ухудшилось зрение из-за кровоизлияний в сетчатку. «Это были дни молчаливого и ничем не снимаемого страдания». Больным он был терпеливым, старался успокаивать родных и близких и все отпущенное ему время посвящал работе над романом. Лишившись зрения, диктовал Елене Сергеевне, прослушивал записанное, вносил правки. Последний месяц он очень страдал от сильных болей, был углублен в свои мысли, смотрел на окружающих отчужденно. И все же находил силы шутить, несмотря на физические страдания и болезненное душевное состояние.

Работа ни на день не прекращалась. Мечтой писателя было закончить роман о Мастере. Умирающему мужу Елена Сергеевна обещала его опубликовать — и сдержала слово.

Лечили его прекрасные врачи, в числе которых был и дядя писателя, профессор Н.М. Покровский, консультировал профессор М.С. Вовси — будущий «врач-отравитель» из сфабрикованного Сталиным «дела врачей». Легко себе представить, насколько мучительно лечить любимого человека. Не зря в медицине существует негласное правило — не лечить своих. Но нет правил без исключений. Как врач, Булгаков хорошо знал возможности медицины, ее пределы и не заблуждался на сей счет. За несколько месяцев до смерти написал: « ... к концу пришлось пережить еще одно разочарование — во врачах-терапевтах. Не назову их убийцами, это было бы слишком жестоко, но гастролерами, халтурщиками и бездарностями охотно назову. Есть исключения, конечно, но они редки». И дальше: «А больше всего да поможет нам, всем больным, Бог!» Ситуация отчаяния овладела врачом в роли безнадежного пациента. Тема смены ролей очень болезненна и, к сожалению, известна. Трудно определить в приведенном отрывке, чего больше — бессердечных врачей или отчаявшихся пациентов. Степанов полагает, что призыв к Богу — показатель религиозности писателя. С нашей точки зрения, это обычный фразеологизм!

Незадолго до смерти Елена Сергеевна Булгакова записала с его слов: «Медицина, история ее? Заблуждения ее? История ее ошибок».

Нам не дано узнать, о чем тогда думал писатель, что хотел выразить. Ясно одно: медицина оставалась в сфере его интересов до конца жизни.

Михаил Афанасьевич скончался 49 лет от роду 10 марта 1940 года. Ермолинский вспоминает о звонке из секретариата Сталина: правда ли, что умер товарищ Булгаков? Услышав ответ, тихо положили трубку. Косвенным подтверждением этого служит дальнейшее: возможность захоронения на Новодевичьем кладбище недалеко от могил Гоголя и Чехова… Отношение Сталина к Булгакову не лишено мистического оттенка.

Прошло еще много лет, пока его начали издавать на родине (за рубежом печатали и при жизни), пришла заслуженная слава. Забылись гнусные заказные рецензии, честь поставить его пьесы оспаривают лучшие театры мира, снимаются фильмы по его романам. Регулярно проводятся Булгаковские чтения, издана Булгаковская энциклопедия. Почему так поздно?  В заключение — несколько строф из стихотворения Анны  Ахматовой «Памяти Михаила Булгакова»:

Вот это я тебе, взамен могильных роз,

Взамен кадильного куренья;

Ты так сурово жил и до конца донес

Великолепное презренье.

Ты пил вино, ты как никто шутил

И в душных стенах задыхался, 

И гостью страшную ты сам к себе впустил

И с ней наедине остался.

И нет тебя, и все вокруг молчит

О скорбной и высокой жизни,

Лишь голос мой, как флейта, прозвучит

И на твоей безмолвной тризне. 1940