Газета «Новости медицины и фармации» 10 (461) 2013

«Новости медицины и фармации» уже привлекали внимание читателей к этой теме. В № 17(340) за 2010 г. была опубликована статья профессора И.В. Богадельникова «Образованность или интеллигентность?». В этом номере мы приглашаем вас продолжить ее обсуждение на страницах газеты.

Вопрос о состоянии светского профессионального образования в высшей школе поднимается наиболее осведомленной, обеспокоенной и ответственной частью научной общественности. Отмечая смещение интересов, ценностей и целевых установок в современном мире относительно еще совсем недавнего прошлого, ученые обращаются к фундаментальным понятиям русского культурного мира — образованию, образованности и связанной с ними интеллигентности.

Цель данного исследования — увидеть проблему глазами представителей высшего специального образования, в частности медицинского; задача — выявить черты личности (ожидаемые, предполагаемые или предписываемые) современного носителя образованности; используемый метод — анализ наблюдений, развернутых высказываний, обобщений и выводов ведущих специалистов медицинской отрасли знаний, мыслящих в масштабах вуза, всей отрасли и государства, с привлечением мирового опыта.

Объектом анализа послужило выступление в печати заслуженного деятеля науки и техники Украины, д.м.н., профессора И.В. Богадельникова со статьями «Образованность и/или интеллигентность?» [1] и «Образованность или интеллигентность?» [2].

Автор статьи выстраивает свои рассуждения на следующих фактах и наблюдениях. Среди работников высшей школы, помимо званий и ученых степеней, особое место в характеристике человека занимают образованность и интеллигентность. Априори считается, что работники высшей школы все образованны. Вместе с тем, наверное, нет такого человека, считает автор статьи, который, попадая в среду профессионалов и участвуя в разговоре, не испытал бы хоть раз чувство неловкости или досады на себя за то, что он не знаком или плохо знаком с тем или иным литературным произведением. В свое время все были подвержены гонке за образованностью. Помимо профессиональной подготовленности, свою образованность интеллигенция совершенствовала в основном за счет чтения. В круг чтения образованного человека непременно входили толстые литературные журналы, публиковавшие оригинальные и переводные художественные произ­ведения.

Как можно видеть, приведенные рассуждения автора свидетельствуют о высокой планке требований к личности работника высшей школы: профессионализм, широкая эрудиция в рамках национальной культуры, знакомство с лучшими образцами зарубежной культуры. В связи с этим у автора публикаций возникает вопрос: сейчас, когда почти все стало доступным, но исчезли общекультурные и общеобразовательные ориентиры, кого считать образованным, какие критерии образованности должны быть и должны ли они быть вообще? При этом автору представляется совершенно очевидным, что получение диплома, аттестата не подтверждает образованности даже в узкопрофессиональном отношении. И чтобы не подвергнуть девальвации понятие «образование», для искаженной его сути автор, вслед за А.И. Солженицыным, в ход своих рассуждений вносит понятие «образованщина». В своем словаре А.И. Солженицын отмечает лишь собирательное значение этого слова [9, с. 145], но суффикс ­щин­ в русском языке несет также и заряд отрицательной оценочности (ср.: казенщина, военщина, безотцовщина). Профессор И.В. Богадельников отмечает сужение понятия «образование» («начали делить образованность на профессиональную и общую»), «но если с профессиональной образованностью есть конкретная ясность, то под общей стали понимать знание истории, философии, музыки и т.д. Но кто скажет, какую книгу надо читать, какую оперу слушать, а какие — нет?»

Автор также обращается к зарубежному опыту, когда, например, в Англии уровень образованности общества в недавнем прошлом рассматривался как предпосылка к его экономическому процветанию и всеобщему благополучию. «Но, как и в любой стратегии, — замечает автор, — озабоченность экономическим ростом заняла главенствующее положение и, естественно, исказил представление о том, что такое образованность».

Вопросы автора по поводу того, что же следует читать интеллигенции, на чьи вкусы ориентироваться, чьи ценности разделять, только на первый взгляд могут показаться частными. Каждый во всем ориентируется на общественные ожидания, относящиеся к его социальной роли, на ценностные установки своей референтной группы и на сформировавшийся за годы жизни литературный вкус. И вопрос, как представляется, не в том, чтобы не выглядеть неосведомленным в кругу читающих коллег, а в ощущении утраты чего­то очень важного — согласованного единения вокруг всеми признаваемых, разделяемых и совместно хранимых ценностей, поддерживаемых и передаваемых идущим следом.

Вероятно, психологи смогли бы ответить на вопрос, почему так важно читать то, что отмечено хорошим вкусом, и читать всем одновременно. Возможно, это было так важно потому, что наша литература всегда выполняла не только образовательно­просветительную, но и профетическую (пророческую) функцию: «Поэт в России больше, чем поэт…» Горячность прошлых лет вокруг литературных новинок, глубокая увлеченность классической литературой, трепетное собирание лучших авторов в личную библиотеку — черта, отличавшая отечественную интеллигенцию.

Откуда же теперь «образованщина»? А где же образованность и просвещенность? И что мы вообще вкладываем в эти понятия?

Очевидно, что общество переживает некий кризис — время, когда рушатся традиционно оберегавшиеся ценности, нормы взаимоотношений, ценностные ориентиры. В литературной критике течение, отражающее этот процесс карнавальной раскованности жизни, общества, языка, получило наименование постмодернизма. И все мы так или иначе являемся участниками этого процесса, и в первую очередь именно интеллигенция. И участниками не пассивными. «Не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней, сплошь пенснейной, — писала М. Цветаева Б. Пастернаку 1 июля 1926 года. — Люблю дворянство и народ, цветение и корни» [8, с. 182].

Нельзя сказать, что передовая интеллигенция всегда безоглядно, бездумно и безответственно, хоть и по самым благим побуждениям, рушила устои национальной жизни. В 1909 году в России был издан сборник пророчески­покаянных статей о русской интеллигенции русских философов, политологов и философствующих писателей под названием «Вехи». В статьях Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, П.Б. Струве и других были отражены вопросы, мучавшие лучшие интеллигентские умы: правильно ли строятся отношения с народом? Может, его следует любить и воспитывать, а не подстрекать к насилию? Правильно ли выбран путь противостояния официальным формам власти? Не является ли главной задачей интеллигенции сохранение традиции, дабы любой ценой не допустить этих «перерывов постепенности», чреватых кровью, разорением культуры и душевным опустошением? Не слишком ли много в самой интеллигенции верхоглядства, которое оправдывается революционной фразой? А спустя девять лет, в 1918 г., после свершившейся революции, был составлен другой сборник с тем же авторским коллективом, получивший название «Из глубины», с указанием на сбывшиеся пророчества и с попыткой отделить интеллигенцию «подлинную», ни в чем не виноватую, от «неподлинной», виновной в произошедшем. И не последняя роль в случившемся отводилась качеству читаемой литературы. Русский философ С.Л. Франк отмечал, что в течение всего XIX века в общественном сознании укреплялось не лучшее и творческое (Пушкин, Тютчев, Достоевский), а отрицательные и разрушительные течения. «И не рукоплескала ли вся интеллигенция России цинически­хамскому бунтарству тех босяков и «бывших людей» Горького, которые через двадцать лет после своего столь шумного успеха в литературе успели захватить власть и разрушить русское государство?» — вопрошающе восклицает философ [3, с. 494­495].

Позиция авторов сборника «Из глубины» относительно роли интеллигенции в отечественной истории изменилась, поскольку радикально изменились обстоятельства ее жизни, самоопределение и самоощущение. В апреле 1918 г. были закрыты оппозиционные большевизму издания, а Ленин встал перед необходимостью «привлечь 1000 людей, первоклассных специалистов в своих отраслях», в частности, «покупкой за высокую плату». Таким образом, альтернатива, поставленная перед интеллигенцией, «признавать» или не «признавать» советскую власть обратилась в альтернативу служить или не служить ей. Может, именно это понижение в статусе вызвало известную реплику вождя о том, что интеллигенция — не мозг нации, а нечто другое. Хотя и в послереволюционное время встречались чудом уцелевшие носители живой традиции мощной русской интеллектуальной культуры — «последние из могикан» — такие как А.Ф. Лосев и М.М. Бахтин.

Что же касается народа, то он по­прежнему является носителем архетипов национального сознания, закодированного в национальном языке и национальной культуре. И если начать доискиваться до истоков, то выяснится много любопытного. Рассматривая значение русских слов и сопоставляя их с первосмыслами, исследователь обнаружит, как далеко порой расходятся их исходное значение и современная семантика. Пройдя ряд закономерных с точки зрения языковых процессов изменений, слово может и совершенно отойти от своего первоначального значения. Между тем сокровенное (ставшее «сокрытым», тайным, а порой и сакральным) значение свидетельствует о собственных началах языка, о заложенных в него смыслах, программах и оценках. И нас не должно удивлять и тем более шокировать то обстоятельство, что слово ­образование изначально связано с понятием «образ Божий», а выражение «дать образование» означает не что иное, как «привести к образу Божьему». Так же, как и слово просвещение, относящееся к понятию о свете Истины, о чем существует множество текстологических свидетельств во всем Священном Писании. Заметим в скобках, что в России слово просвещение изменило свое перво­начальное значение во времена Екатерины II под влиянием французских философов и писателей Ж.­Ж. Руссо и Ф. Вольтера — идеологов французских бунтовщиков, положивших конец христианской Европе. И слово ­человек (через ступени человек — цловек — словек), по этимологическим изысканиям и исследовательской интуиции В.Д. Ирзабекова, возводится к понятию «слово», что «подчеркивает главное отличие людей как существ словесных, мыслящих словами». От слова же — и слава, и славяне, и тем более словесность [7, с. 11].

Так сложилось, что русский человек прикован к своей словесности, являясь во многом и ее продуктом. Русская классическая литература оказывала и оказывает несомненное влияние на весь строй нашей души, на наше умонастроение и во многом на судьбу нации. Национальный литературный язык — хранитель архетипов национального сознания, национальная (она же мировая) литература, а лучше словесность, и национальная память, насыщенная образцами этой словесности, сохраняют нас как единое целое, имеющее общую духовную сущность. И поэтому далеко не частным видится вопрос проф. И.В. Богадельникова о том, что же следует читать? Чем руководствоваться в потоке публикуемого и издаваемого на русском языке? Наверное, нам следует запастись некими ориентирами отбора, а сами ориентиры извлечь все из того же источника — русской словесности, в частности из публицистики и переписки Н.В. Гоголя, который, по его признанию, не получив в юности достаточного образования и воспитания (как, например, Карамзин), вынужден был прокладывать свой путь к пониманию природы человека. Его внутренней целью было определить высокое и низкое, достоинства и недостатки «русской природы нашей». Но «чтобы определить себе русскую природу, следует узнать получше природу человека вообще и душу человека вообще». «Я оставил, — признается писатель, — все современное; я обратил внимание на узнавание тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцев и наблюдений за природой человека стали моим чтением. Все, где только выражалось познание людей и душа человека, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало, и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в нем ключ к душе человека и что еще никто не восходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял Он» [5, с. 211].

Другая сторона, определяющая выбор чтения, — сам язык, которым написано произведение. И опять же обратимся к Н.В. Гоголю: «Наконец, сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно­библейского, а с другой стороны… меткие названия из бесчисленных своих наречий, имея возможность, таким образом, в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанию непонятливейшего человека, — язык, который сам по себе уже поэт и который недаром был на время позабыт нашим лучшим обществом: нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземных наречиях всю дрянь, какая ни пристала к нам вместе с чужеземным образованием, чтобы все те неясные звуки, неточные названия вещей… не посмели помрачить младенческой ясности нашего языка и возвратились бы к нему уже готовые мыслить и жить своим умом, а не чужеземным» [6, с. 184]. Отвержение западного философствования, где познание оторвано от духовной жизни, было присуще русским философам, в частности Владимиру Соловьеву. Эту оторванность от познания, по наблюдению Г. Гачева, «ныне и у нас вполне имеем: информация и сведения, и эрудиция не связаны в профессионале­профессоре с ростом его личности и духовным восхождением» [4, с. 60].

И все-­таки по­прежнему беспокоит вопрос: почему это так важно — читать не все подряд, а лучшее и вместе со всеми, и не просто читать, а хранить в памяти?

В современной когнитивной лингвистике — науке, изучающей отражение мыслительных процессов в языке, выделены языковые и речевые единицы, значение которых не равно их собственному значению, но ассоциируется с содержанием, символизирующим весь текст — книги, фильма, спектакля. Таковыми являются наименования прецедентных, то есть имеющих историко­культурную, страноведческую ценность, текстов, событий, имен. Именно поэтому в национальном образовании фигурирует список обязательных для изучения, в том числе и для заучивания наизусть, художественных произведений. Выходя за круг общего чтения, мы невольно теряем культурно­языковую общность, а теряя ее, мы лишаемся возможности общаться на уровне смыслов, лаконично упакованных в заголовках произведений, отдельных фразах из культурно значимых текстов, в крылатых выражениях и говорящих именах. И в итоге теряем свой, русский, мир и свою причастность к нему.

Выводы

Вопрос об образовании и образованности не утрачивает своей актуальности, как и вопрос об интеллигентности и интеллигенции. Пройдя большой путь болезненных этапов, опираясь на опыт отечественной истории, философии и культуры, образованный слой общества, представленный современной интеллигенцией, не лишен сознания своей ответственности перед будущим и не готов порвать со своим прошлым, о чем свидетельствует развернувшаяся в прессе полемика. Очевидно также стремление работников высшей школы старшего поколения сохранить и передать непреходящие ценности отечественной культуры молодому поколению ученых и профессиональных работников, видя в этом нечто значительно превосходящее экономическую пользу и даже всеобщее материальное благополучие и не останавливаясь при этом в собственном поиске сохраняющих и воспроизводящих культуру основ. Развивая в дальнейшем предложенную к обсуждению тему, следует, как представляется, обратиться к национальным истокам понятия образованности, поскольку воспринятые в качестве идейных и духовных вождей деятели западноевропейской философии, культуры и педагогики передают опыт собственных народов. Опыт русской культуры содержится не только в памятниках самой культуры, но и в языке, хранящем архетипы русского национального сознания.