Международный неврологический журнал 2(24) 2009

Дед по отцовской линии, отец и дядя по линии матери Чайковского страдали эпилептиформными припадками, проявлявшимися у них на фоне аффективных состояний и эмоциональных потрясений. У самого композитора, по свидетельству его брата Модеста, тоже нередко отмечались приступы, которые протекали с потерей сознания и были внешне очень схожи с эпилептическими. Психические нарушения, также иногда случавшиеся у композитора, включали в себя периодические приступы страха смерти, причинявшие маэстро жестокие страдания. Современники Чайковского, хорошо знавшие его, отмечают у композитора проявления клинических феноменов, сходных с сумеречными нарушениями сознания, что, казалось бы, вновь возвращает диагностические поиски патографического очерка к диагнозу «эпилепсия».

Вопреки болезни

Любой невролог и психиатр знают о том, что эпилептические и эпилептиформные приступы в конце концов практически неизменно приводят к характерным изменениям личности пациента в виде снижения оперативных возможностей мозга, появлению выраженной обстоятельности мышления (так называемой его вязкости), занудной пунктуальности, крайней эгоцентричности, существенному ухудшению памяти, оскудению словарного запаса, снижению интеллектуальных способностей и в итоге — к картине так называемого эпилептического слабоумия. Разумеется, в подобных случаях невозможно говорить о какой-либо творческой продуктивности. Между тем содержание музыки Чайковского вопреки алгоритму развития истинной эпилептической болезни с течением лет становилось все более разнообразным, интеллектуально насыщенным, нюансировка чувств его произведений была все более тонкой и выразительной, а продуктивность творчества только нарастала. Именно в течение последних 3–5 лет жизни композитор создавал наиболее значительные (и известные) произведения: оперы «Пиковая дама», 1890 г. (сочинена за 44 дня); «Иоланта», 1891 г.; балет «Щелкунчик», 1891–1892 гг.; струнный секстет «Воспоминания о Флоренции», 1890–1892 гг.; 6-я «Патетическая» симфония и 3-й концерт для фортепиано с оркестром, 1893 г.; несколько циклов фортепианных пьес и романсов... Композитор каким-то образом избежал непреложного исхода эпилепсии, что заставляет усомниться в диагностике этой болезни в его случае.

Между тем причин для эмоциональных переживаний у Чайковского было достаточно. Сейчас мало кто, кроме специалистов, помнит о провалах некоторых опер композитора, о брани и насмешках, доставшихся ему в связи с его симфоническими и камерными произведениями. Друг его юности Ларош печатно называл маэстро «маленьким» и «жалким»... Сегодня факт необычной сексуальной ориентации Чайковского перестал быть секретом для обывателей, но мало кто из них знает, что композитор очень тяжело переживал эту свою особенность. «Есть люди, которые не могут меня презирать за мои пороки только потому, что они стали меня любить, когда еще не подозревали, что я в сущности человек с потерянной репутацией... Разве ты думаешь, что мне не нужно это сознание, что меня жалеют и прощают, когда я в сущности ни в чем не виноват! И разве не убийственна мысль, что люди, меня любящие, иногда могут стыдиться меня! А ведь это сто раз было и сто раз будет», — писал он брату. Постоянное пребывание в депрессивном состоянии не могло не наложить отпечаток на особенности личности композитора. Чайковский боялся огласки его гомосексуальности; постоянно находясь в тупике, он тем не менее настойчиво искал выход из этой неразрешимой ситуации, неоднократно пытался изменить собственную натуру. Его увлечение в молодости артисткой Д. Арто (ей посвящен романс «Средь шумного бала») было всего лишь эпизодом, никак не повлиявшим на его неизменные интересы. Тем не менее в 1876 г. он написал брату Модесту: «Я много передумал за это время о себе и о моей будущности. Результатом всего этого раздумывания вышло то, что с сегодняшнего дня я буду серьезно собираться вступить в законное брачное сочетание с кем бы то ни было. Я нахожу, что мои склонности суть величайшая и непреодолимейшая преграда к счастию, и я должен всеми силами бороться со своей природой... Я сделаю все возможное, чтобы в этом же году жениться, а если на это не хватит смелости, то, во всяком случае, бросаю навек свои привычки». Чуть позже, 28 сентября, он писал тому же адресату: «...я хотел бы женитьбой или вообще гласной связью с женщиной зажать рты разной презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может причинить огорчения людям, мне близким...»

В глубоком отчаянии

И в 1877 г. композитор женился. «...Я получил однажды письмо от одной девушки, которую знал и встречал прежде. Из этого письма я узнал, что она давно уже удостоила меня своей любовью... Я при свидании снова объяснил ей, что ничего, кроме симпатии и благодарности за ее любовь, к ней не питаю. Но, расставшись с ней, я стал обдумывать всю легкомысленность моего поступка... Таким образом, мне представилась трудная альтернатива: или сохранить свою свободу ценою гибели этой девушки (гибель здесь не пустое слово: она в самом деле любит меня беспредельно), или жениться. Я не мог избежать последнего... Я подробно описал ей свой характер, свою раздражительность, нервность темперамента, свое нелюдимство, наконец, свои обстоятельства. Затем я спросил ее: желает ли она быть моей женой? Ответ был, разумеется, утвердительный».

Но женитьба не стала для композитора панацеей, спасающей от неизбежного. «...Я вдруг почувствовал, что не только она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова. Мне показалось, что я или, по крайней мере, лучшая, даже единственно хорошая часть моего я, то есть музыкальность, погибла безвозвратно. Дальнейшая участь моя представлялась мне каким-то жалким прозябанием и самой несносной, тяжелой комедией... притворяться целую жизнь — величайшая из мук... Я впал в глубокое отчаяние, тем более ужасное, что никого не было, кто мог бы поддержать и обнадежить меня. Я стал страстно, жадно желать смерти. Смерть казалась мне единственным исходом... У меня два утешения: во-первых, я много пил вина, и оно ошеломляло меня и доставляло мне несколько минут забвения...» Алкоголь исподволь сделался частым спутником композитора. Транквилизирующее действие спиртного давно и хорошо известно — именно этот, интуитивно или эмпирически найденный им метод снижения своей тревоги Чайковский использовал все чаще. В одном из писем он писал: «Я бываю спокоен только тогда, когда немножко пьян. Я так пристрастился к этому тайному выпиванию, что один вид бутылки с коньяком, который всегда держу при себе, меня радует».

Совместная жизнь с женщиной, которая, как полагал композитор, могла стать средством его преображения, оказалась каторгой. «Эти две недели были рядом самых невыносимых нравственных мук. Я сразу почувствовал, что любить свою жену не могу, и что привычка, на силу которой я надеялся, никогда не придет. Я впал в отчаяние. Я искал смерти, мне казалось, что она — единственный исход. На меня начали находить минуты безумия, во время которых душа моя наполнялась такой лютой ненавистью к моей несчастной жене, что хотелось задушить ее».

Если прежде идеи суицидального содержания отметались Чайковским в принципе: «...о насильственной смерти нечего и думать» или «...смерть сама еще не берет меня, сам идти за нею я не хочу и не могу...», то теперь мысли о самоубийстве приходили все чаще. «Между тем Петр Ильич уже вошел в реку. Предварительно он потрогал воду ногой в черной лакированной туфле, как это делают робкие купальщики, и произнес что-то похожее на «б-р-р!». Затем стал медленно погружаться: по щиколотки, по колени, по бедра — вот уже всплыли вокруг него полы длинного пальто... Петр Ильич шел все дальше, погружался все глубже, брезгливо отталкивая от себя гнилые доски, пустые бутылки, картонные коробки... Всезнайка Котек писал, что Петр Ильич пытался смертельно простудиться и для этого действительно ночью залез по горло в Москву-реку». Так описывает Ю. Нагибин известный эпизод из жизни П. Чайковского. Некоторые исследователи биографии композитора полагают, что этот эпизод имеет прямое отношение к так называемому сумеречному состоянию, возможному в результате все той же эпилепсии.

По механизму невроза

Однако существует психическое расстройство, которое обладает удивительной способностью к мимикрии, умея «подделываться» практически под любую патологию — по внешним ее признакам и не соответствуя внутренней картине настоящей болезни. Это истерия, механизм которой позволяет имитировать многие заболевания, при том что сам пациент отнюдь не является симулянтом. Просто его мозг устроен таким образом, что воспроизводит древние (и потому часто достаточно примитивные) реакции организма на какие-либо стрессовые обстоятельства. Хорошо известны способы самозащиты некоторых животных, притворяющихся мертвыми в момент опасности. Так, бабочка, сложившая крылья определенным образом, кажется нападающей птице древесным листом. Разумеется, тактика поведения животного является несознательной, неинтеллектуальной: так распорядился древний механизм, инстинкт самосохранения. У людей может функционировать сходный процесс, «заставляющий» воспроизводить какие-то простые, но эффективные формы самосберегающего поведения. Но этот же механизм играет и отрицательную роль в жизни человека, часто вводя его в состояние длительного и устойчивого дисбаланса. Так, например, происходит в случаях крайне редких ныне истерических параличей, слепоты, глухоты и пр., когда формальных оснований для утраты функции нет: все органы здоровы, но тем не менее пациент слеп (глух, парализован и так далее). Именно подобные случаи, прежде встречавшиеся в практике психиатра гораздо чаще, составляли основу мгновенных исцелений у знахарей всех мастей. Сильное стрессовое воздействие на такого пациента могло перекрывать действие механизма, запущенного истерией, излечивая его.

Те «припадки» Чайковского, о которых вспоминают мемуаристы, протекали исключительно в связи с эмоционально-негативными событиями и переживаниями по этому поводу. Его неустойчивую нервную систему могли вывести из равновесия шум проезжающего экипажа или обычное тиканье часов. Те «вздрагивания», о которых писал он сам, не имеют ничего общего с эпилепсией; сам композитор называл их «нервными» и небезуспешно избавлялся от них «стаканом вина». Они, скорее, носили характер, более соответствующий формулировке «тревожно-мнительная личность», что гораздо ближе к понятию «личность невротическая», нежели «эпилептическая», а это вполне коррелирует и с диагнозом «истерия», так как данное заболевание тоже развивается по механизму невроза. Чувствительность же и даже сентиментальность Чайковского, которого еще в детстве называли «стеклянным ребенком», заметная и в его музыке и так точно соотносящаяся с содержанием его частных писем, не противоречат этому диагностическому предположению.

Истероформная симптоматика, этот «великий симулянт и имитатор», в отличие от симптоматики эпилептоидной, выхолащивающей психику человека и приводящей ее к единому несложному знаменателю древесного листа эпилептической личности, позволила композитору периодически становиться другим лицом, мимикрируя под своих персонажей, наделяя каждого из них персональной психологической и музыкальной характеристикой. При этом все разнообразие героев Чайковского и различие их психологических свойств отыскивались в глубинах противоречивой души композитора, поражая слушателей диапазоном чувств и свойств. Но эта же мимикрия иногда продуцировала и те эпилептиформные феномены, которые часто, но неподробно описывают мемуаристы, говоря о П.И. Чайковском.

Крылья бабочка сложит,
И с древесной корой
совпадет ее цвет.
Кто найти ее сможет?
Бабочки нет.

Врачи хорошо знают, что больные эпилепсией весьма похожи между собой, тогда как пациенты с истероформной симптоматикой сильно отличаются друг от друга. И такая особенность психики позволяет говорить о том, что у Чайковского не было ни обстоятельного мышления, ни пунктуальности эпилептика, а об «оскудении его словарного запаса», аналогом которого для композитора всегда является его музыка, говорить не приходится вовсе.

Как кажется, аналогичная и уже почти канонизированная диагностическая ошибка относится и к болезни Ф. Достоевского, чьи произведения даже один из наиболее последовательных и логичных его противников В. Набоков не относил к результату творчества слабоумного человека.

...Чайковский умер от холеры, во время ее эпидемии в Петербурге, после того как выпил стакан некипяченой воды (существует версия, что зара­зился преднамеренно). Бывшая жена его, Антонина Милюкова, в 1896 г. была госпитализирована в С.-Петербургскую лечебницу для душевнобольных, где и находилась вплоть до своей смерти в 1917 г.

Впервые опубликовано
в «Медицинской газете», 2008,
№ 83 от 31 октября