Газета «Новости медицины и фармации» 10(284) 2009

Арест святителя сопровождался жестокой травлей в газетах, а поскольку все средства информации находились в руках ОГПУ, сделать это было нетрудно. Вся пропагандистская шумиха была построена на клевете и оскорблении личностных достоинств архиерея. Чего только стоят заголовки статей: «Поп-мошенник», «Завещание лжеепископа Ясенецкого», «Гибель богов». Это позволяло сформировать у неискушенного читателя образ арестованного — злодея, обманщика и проходимца и подвести к выводу, что его арест является общественным благом. Основным «обличителем» был отрекшийся от Бога «протоиерей» Ломакин, бывший миссионер Курской епархии, возглавивший в те годы антирелигиозную пропаганду в Средней Азии. В его статьях в «Туркестанской правде» о. Лука представлен как «паразит, способный только демагогически взывать к темной массе».

В другом фельетоне, «Воровской епископ Лука», некто Горин доказывал, что архиерейскую власть и кафедру Войно-Ясенецкий захватил незаконно, «воровским» способом, что он вообще самозванец. Завершался фельетон Горина прямым призывом к аресту священника: «Та общественная смута, которую несет с собой авантюризм профессора, те сношения, в которые он вступил с поднадзорными, граждански опороченными ссыльными епископами, та демагогия и тихоновщина, которыми он занимается и сугубо будет заниматься в Ташкентском соборе в качестве самочинного епископа, — все это представляет достаточно материалов для привлечения его в порядке внутреннего управления к ответственности».

Клевета в прессе, конечно, сделала свое дело, но опубликованных «фактов» было все-таки недостаточно для фабрикации дела. Сотрудники ОГПУ лихорадочно искали причину, по которой можно было бы упрятать за решетку ненавистного владыку. Да и оставлять его в Ташкенте становилось опасным: слишком популярен был арестованный, да и «живоцерковники» не пользовались поддержкой у населения. По рукам ходили рукописные листки Завещания. Следствие явно затягивалось. Приказ этапировать Войно-Ясенецкого в Москву был встречен в Ташкентском ОГПУ с облегчением. Поезд отбыл с опозданием. Люди ложились на рельсы, протестуя против изгнания любимого врача и духовника.

В Москве после короткого и ничего не значащего допроса о. Лука…. был отпущен «жить на частную квартиру», как сейчас говорят — отпущен на подписку о невыезде с условием явиться через неделю. Примечательно то, что 26 июня 1923 года патриарх Тихон был освобожден из-под ареста. Это позволило о. Луке за эту неделю дважды встретиться с опальным патриархом и, что было вовсе невероятным, даже отслужить с ним молебен. Видимо, произошли какие-то изменения в планах закулисной игры властей. Почему-то ОГПУ отшатнулось вдруг от недавних своих любимцев «живоцерковцев». То ли власти были обеспокоены слишком широкой оппозицией, которую за рубежом и по всей стране вызвали наглые действия раскольников, то ли в соответствующих кабинетах начали разрабатывать новую церковную политику, в которой патриарху Тихону отводили уже более или менее достойное место… Но это все только догадки. История с ее документами об этом умалчивает…

А что же делать с о. Лукой? Не возвращать же его в Ташкент! При повторном посещении ОГПУ Войно-Ясенецкого арестовали. Сработал старый принцип: «Был бы человек, а статья найдется!». Не мудрствуя лукаво, следователями было выдвинуто обвинение «в связях с оренбургскими контрреволюционными казаками и в шпионаже в пользу англичан через турецкую границу». Причем все это он делал, по мнению ОГПУшников, одновременно.

Нелепость обвинений очевидна. Но следует помнить, в какое время это происходило, кем и для чего устраивался весь этот балаган. В те времена человека обвиняли в стандартных преступлениях — в антигосударственной или контрреволюционной деятельности, а задача у обвинителей была одна — добиться признания вины.

А дальше — триумф обвинителей… Еще один враг раскрыт и обезврежен!

Приговор не заставил себя ждать.

* * *

Местом ссылки определили город Енисейск Красноярского края. Пока формировали этап, заключенный в Таганской тюрьме профессор заболел тяжелым гриппом, который осложнился миокардитом, но это никого не интересовало. Этап в конце зимы 1923 года отправился в путь. Даже во время остановки в Тюменской тюрьме Войно-Ясенецкий оставался без медицинской помощи. Как впоследствии он сам вспоминал, «единственную склянку дигиталиса получил только дней через двенадцать». Но умереть тогда, несмотря на все усилия «системы», ему было не суждено.

«Столыпинский» вагон продолжал движение. Омск, Новосибирск, Красноярск, а затем, уже по «зимнику», — нелегкий путь в триста двадцать километров к северу, в Енисейск.

В Енисейске жизнь, как ни странно, вначале почти наладилась. Благодаря пониманию со стороны главного врача енисейской больницы Василия Александровича Башурова профессор стал оперировать. Список больных, ожидавших операции, был составлен на три месяца вперед. Здесь особенно пригодился опыт хирурга-офтальмолога. Дело в том, что на Енисее в то время свирепствовала трахома. Из-за этой болезни многие теряли зрение. Бывший начальник Енисейского пароходства И.М. Назаров вспоминал о легенде, услышанной в тридцатые годы от погонщика-эвенка Никиты из Нижнего Имбацка: «Большой шаман с белой бородой пришел на нашу реку, поп-шаман. Скажет поп-шаман слово — слепой сразу зрячим становится. Потом уехал поп-шаман, опять глаза у всех орлят».

Но были и сложности. На каждую операцию с участием епископа Луки полагалось получить отдельное разрешение. Кроме того, власти раздражала и растущая популярность ссыльного. Однажды его вызвали в ОГПУ. Едва он, как всегда, в рясе и с крестом, переступил порог кабинета, чекист заорал: «Кто это вам позволил заниматься практикой?». Владыка Лука ответил на это: «Я не занимаюсь практикой в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Я не беру денег у больных. А отказать больным, уж извините, не имею права».

Денег он действительно не брал. К нему несколько раз подсылали провокаторов с деньгами, но безуспешно. В ответ на благодарность пациентов он говорил: «Это Бог вас исцелил моими руками. Молитесь Ему».

Оказалось, что за это его ненавидели не только «органы».

Бессребреничество о. Луки вызвало резкое враждебное отношение к нему со стороны сообщества местных медиков, которые вели частную практику, — Войно-Ясенецкий лишил их клиентуры. Предприниматели от медицины, сплошь фельдшера, тут же стали засыпать власти доносами, жаловаться на «попа», который «производит безответственные операции». Клевета возымела действие, и в награду за бескорыстное служение народу городские власти, подстрекаемые завистниками-рвачами, отправили конкурента с глаз долой — в деревню Хая в восемь дворов на реке Чуне, притоке Ангары. Здесь он прожил всего два месяца, после чего вновь был возвращен в Енисейск, где его «для острастки» подержали несколько дней в камере-одиночке, а после на барже отправили в Туруханск.

Чем были вызваны эти перемещения, неизвестно. Известно лишь то, что незадолго до этих событий местный туруханский врач заболел раком губы и уехал. В больнице оставался только фельдшер. Да и сама больница так только называлась. Инструменты перед операцией кипятили… в самоваре. Возможно, что переводом Войно-Ясенецкого в Туруханск власти решали проблему дефицита кадров.

После приезда профессора больница ожила. Стали выполнять такие большие операции, как резекция верхней челюсти, большие чревосечения, гинекологические и, конечно, глазные операции. И, как и везде, где работал о. Лука, в операционной стояла икона, возле нее — зажженная лампада, а на теле больного перед операцией владыка ставил йодом крест. Но и в Туруханске он надолго задержаться не смог.

Председатель Туруханского краевого совета Василий Яковлевич Бабкин был большим врагом и ненавистником религии. И нужно же было случиться такому, что судьба столкнула Луку именно с ним! Однажды на прием к Войно-Ясенецкому пришла женщина с ребенком. Когда врач спросил мамашу, как зовут ребенка, та ответила: «Атомом». Доктор поразился столь необычному имени, поинтересовался, почему не назвали ребенка Поленом или Окном, выписал рецепт, и они расстались. Но это была жена Бабкина Августа, а Атом был его сыном.

Глубоко возмущенный папаша написал в крайком партии очень путаное заявление о нападках «ссыльного попа» на «новый революционный быт». И закипела работа… Объяснения Войно-Ясенецкий давал уже на допросе: «По существу предъявленного мне обвинения объясняю: инцидент, который гр. Бабкина сочла за намеренное оскорбление с моей стороны, был вызван тем, что я, в первый раз встретившись с революционным именем, был очень озадачен им и не сразу понял, в чем дело. Мои слова объясняются именно этой озадаченностью, а никак не желанием оскорбить революционные чувства гр. Бабкиной. Вообще я не способен к насмешкам над революцией, ибо это было бы мальчишеским непониманием исторического величия революции. Перед гр. Бабкиной я с радостью готов извиниться».

Извинений оказалось недостаточно.

Здание ГПУ находилось совсем рядом с больницей. Когда профессора вызвали туда, у входной двери, он увидел сани, запряженные парой лошадей, и милиционера. Сам ссыльный вспоминал: «Уполномоченный ГПУ встретил меня с большой злобой и объявил, что я должен немедленно уехать дальше от Туруханска и на сборы мне дается полчаса… Я спокойно спросил, куда же именно меня высылают, и получил разраженный ответ: «На Ледовитый океан».

Эта высылка была равносильна преднамеренному убийству. В разгар зимы, которая в тот год выдалась особенно жестокой — морозы доходили до –45 °С, отправить на открытых санях за полторы тысячи верст человека, не имеющего теплой одежды, означало обречь его на неизбежную гибель. Организатор первой коммуны в Туруханском крае Бабкин, как коренной енисеец, хорошо это понимал.

На этот раз спасли профессора отбывавшие ссылку в деревне Селиваниха социал-революционеры. Несмотря на то, что их лидер, эсер Розенфельд был принципиальным атеистом, материалистом и непримиримым оппонентом Войно-Ясенецкого в спорах, он «собрал, в конце концов, целую охапку теплых вещей и даже дал немного денег». На лошадях, а позже на оленях добрались о. Лука и сопровождавший его милиционер до станка Плахино, который состоял «…из трех изб и еще двух больших, как мне показалось, груд навоза и соломы, которые в действительности были жилищами двух небольших семей». Но и в Плахино ему не было покоя.

В начале Великого поста приехал нарочный и привез письмо, в котором уполномоченный ОГПУ предлагал Войно-Ясенецкому вернуться в Туруханск. Оказалось, что в туруханской больнице умер крестьянин, нуждавшийся в неотложной операции, которую никто не смог сделать. Туруханчане вооружились вилами, косами и топорами и решили устроить погром ОГПУ и совета. Власти были так напуганы, что решили немедленно вернуть о. Луку.

На этот раз пребывание в Туруханске затянулось на восемь месяцев.

Срок ссылки заканчивался. В канун Нового, 1926 года владыка прибыл в Красноярск и отправился в доблестные органы для дачи очередных показаний. На этот раз удивляться пришлось о. Луке: «Вошел помощник начальника ОГПУ, через плечо допрашивавшего чекиста прочел его записи и бросил их в ящик стола. К моему удивлению, он вдруг переменил свой прежний резкий тон и, показывая в окно на обновленческий собор, сказал мне: «Вот этих мы презираем, а таких, как вы, очень уважаем». Он спросил меня, куда я намерен ехать, и удивил меня этим. «Как, разве я могу ехать куда хочу?» — «Да, конечно». — «И даже в Ташкент?» — «Конечно, и в Ташкент. Только, прошу вас, уезжайте как можно скорее».

Красноярские гэпэушники отпустили свою жертву, направив уголовное дело по месту выписки для… его продолжения и взяли с владыки обязательство уехать из Красноярска 4 января.

Они расстались с ним. Временно…

Не знал тогда святитель, что через полтора десятка лет он снова не по своей воле окажется в Сибири и будет жить в этом городе.

* * *

Примечательно, как его убрали. Во вторую ссылку (1930 г., Архангельск) он послан был не по 58-й статье, а «…за подстрекательство к убийству» (вздорная история, будто он влиял на жену и тещу покончившего с собой физиолога Михайловского, уже в безумии шприцевавшего трупы растворами, останавливающими разложение, а газеты шумели о «триумфе советской науки» и рукотворном «воскрешении»). Этот административный прием заставляет нас еще менее формально уразуметь, кто же такие истинно-политические? Если не борьба с режимом, то нравственное или жизненное противостояние ему — вот главный признак. А прилепка «статьи» не говорит ни о чем. Многие сыновья раскулаченных получали воровские статьи, но выявляли себя в лагерях истинно-политическими.

А.И. Солженицин, «Архипелаг ГУЛаг»

После возвращения из ссылки в Ташкент владыка поселился неподалеку от Сергиевской церкви. В больницу его не приняли, в университете лишили места преподавателя. Надежда была на служение Богу, но и здесь не все оказалось просто.

А власти тем временем начали многоходовую интригу. Для ее старта был небходим сигнал «снизу», и он вскоре был организован. Исполнителя долго искать не пришлось. В свое время, еще в 1926 году, о. Лука отказал протоиерею Михаилу Андрееву в священнослужении и тем самым приобрел заклятого врага. По возвращении о. Луки он стал писать жалобы и доносы на него патриаршему местоблюстителю митрополиту Сергию, добиваясь ни много ни мало смещения владыки с кафедры. Вообще-то это был нонсенс. Не дело протоирея решать кадровую политику церкви уровня епископов. Склока, начатая Михаилом, волевым решением патриаршего местоблюстителя могла быть уничтожена на корню. К сожалению, «верховный главнокомандующий» Сергий по каким-то причинам не встал на защиту своего «генерала-епископа». Возможно, что кому-то приглянулась Туркестанская церковная кафедра (так и поныне часто бывает!), а возможно, слишком уж самостоятельным был епископ… Митрополит Сергий, отрабатывая заказ свыше, попытался сохранить лицо и предложил о. Луке заведомо неприемлемое решение. Митрополит был готов перевести его на кафедру в Рыльск, потом — в Елец, затем — в Ижевск. Куда угодно, лишь бы убрать его и освободить кафедру в Ташкенте.

Владыка не поехал ни в Рыльск, ни в Ижевск… Посоветовавшись с митрополитом Арсением (Стадницким), он подал прошение об увольнении на покой, и с 1927 года профессор-епископ, в расцвете сил лишенный двух кафедр — церковной и университетской, стал жить в Ташкенте как частное лицо. Епископом же Ташкентским стал митрополит Никандр.

Но врагам и этого было мало. Извращенный инстинктом преследования жертвы скудный интеллект властей искал повода избавиться от Войно-Ясенецкого раз и навсегда. Сложность ситуации была в том, что он не нарушал государственных законов и местных постановлений, но это не имело никакого значения. ОГПУ всегда искало не реальные нарушения, а подходящий случай, причем идеальным было бы не только арестовать епископа, но по возможности и извлечь политическую выгоду, устроить очередной антирелигиозный спектакль.

И такой случай скоро представился. Точнее, властям удалось привязать ненавистного профессора к случаю, к которому он фактически не имел никакого отношения. Опять был использован принцип «Был бы человек, а статья найдется».

«Счастливым случаем» оказалась смерть профессора-физиолога Михайловского. На первый взгляд, в этом событии не было ничего необъяснимого, тем более политического. Несчастный человек, потерявший разум после смерти сына, покончил жизнь самоубийством. Вот в общем-то и все.

Но отечественная идеология не допускала такого самоуправства от рядового гражданина — «винтика государства» по отношению к жизни, которая, опять же, принадлежала государству! Нет и не может быть актов, не контролируемых машиной власти! Казнить может только государство! Иначе черт знает до чего дойдет! Нужно было что-то делать.

Тут следователи вспомнили, что пожилой профессор накануне бросил жену с двумя детьми и женился на молодой двадцатитрехлетней студентке Екатерине Гайдебуровой. Была выдвинута версия, что старика доконала молодая жена. Это меняло все дело. При ее аресте и обыске была обнаружена записка, подписанная доктором медицины епископом Лукой и скрепленная его личной печатью: «Удостоверяю, что лично мне известный профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, от которой страдал он более двух лет. Д-р мед. епископ Лука. 5. VIII. 1929».

Гайдебурова (Михайловская) пронесла свой крест до конца. Двадцатого января 1930 года появилось обвинительное заключение, из которого следовало — она… убила мужа! От версии о безумии и самоубийстве Михайловского властям удалось уйти. Екатерина поехала отбывать срок на Урал, а следствие вспомнило о записке о. Луки. Эта записка и стала формальным поводом к аресту владыки.

К тому времени органы уже накопили колоссальный опыт создания из любого заурядного события целой паутины «заговоров контрреволюции». К тому же делом заинтересовался в Москве сам всемогущий Аарон Сольц — член Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Дело обещало стать громким. Следователям светили повышения.

Вмиг из душевнобольного человека профессор Михайловский стал выдающимся ученым. Следствие выдвинуло версию, что благодаря его опытам человек может ни много ни мало… обрести бессмертие. Это, по мнению органов, подрывало основы религии — значит, церковные мракобесы и убили профессора. Делу была придана политическая окраска — об участии церковников в убийстве ученого-материалиста.

Необходимо было сформировать общественное мнение. Ситуация осложнялась тем, что арестованный Войно-Ясенецкий был человеком не только известным, но и уважаемым. Как всегда, первыми выслужились представители второй древнейшей профессии — прикормленные властями журналисты.

Уже через две недели после смерти профессора Михайловского корреспондент партийной газеты «Узбекистанская правда» Эль Регистан (Уреклян) опубликовал пасквиль «Выстрел в мазанке». Автор утверждал, что «Иван Петрович Михайловский своими недавними опытами… потряс незыблемые основы старухи-медицины, бросил вызов смерти, ежедневно уносящей тысячи человеческих жизней, гибнущих от целой кучи заболеваний, связанных с тем или иным поражением крови». Оказывается, «удивительный опыт ташкентского профессора произвел сенсацию в научных кругах Европы и Америки». Правда, Европа и Америка об этом даже не подозревали. И далее, по мнению Эль Регистана, ни о каком самоубийстве не могло быть и речи. Профессора убили. Почему? Причина убийства корреспонденту тоже ясна: «Профессор Михайловский, ярый атеист, ненавидящий религию… ученый, — жертва конфликта науки и религии».

Это был удар наповал. Разящая сила таких публикаций в официальных партийных изданиях той поры была в том, что их никто не мог и не пытался, опровергнуть. Это было мнением партии. Такое оружие било насмерть. Эль Регистан выполнил заказ властей — выстроил для судебно-следственных органов Ташкента четкую линию обвинения. Начался новый акт трагикомедии о злодейски умерщвленном профессоре и его коварных «убийцах-попах».

Профессор был арестован. Одна из свидетельниц рассказывала, как владыку Луку вели в тюрьму: «Нас собралось несколько человек, и мы шли и издали смотрели — его, как хулигана, дергали за бороду, плевали ему в лицо. Я как-то невольно вспомнила, что вот так же и над Иисусом Христом издевались, как над ним».

Обвинение было шито белыми нитками. В нем, в частности, говорилось, что Войно-Ясенецкий «изобличается в том, что 5 августа 1929 года, т.е. в день смерти Михайловского, желая скрыть следы преступления фактического убийцы Михайловского — его жены Екатерины, выдал заведомо ложную справку о душевно ненормальном состоянии здоровья убитого с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы, что соответственно устанавливается свидетельскими показаниями самого обвиняемого и документами, имевшимися в деле, что преступные деяния эти предусмотрены ст.ст. 10–14–186 пункт 1 ст. Ук УзССР…

Постановили гр. Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича привлечь в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение в укрывательстве убийцы, предусмотренном ст.ст. 10–14–186 п. 1 Ук УзССР.

Уполномоченный Плешанов.
Согласен — нач. СО Бутенко.
Утверждаю — СОУ Каруцкий».

Владыка Лука выслушал этот безграмотный вздор и написал под печатным текстом: «Обвинение мне предъявлено 13 июня 1930 года. Виновным себя не признаю».

Во время следствия и пребывания в тюрьме состояние здоровья В.Ф. Войно-Ясенецкого резко ухудшилось. Да иначе и быть не могло. Палачи постарались превратить его жизнь в ад.

Об условиях его содержания в заключении говорит то, что в течение почти двух месяцев ему не давали даже возможности помыться в бане. Из-за духоты и сырости нарастала сердечная недостаточность. Коллеги профессора профессора М. Слоним, Н. Рогоза и доктор медицины В.А. Соколов подали следователю Плешанову официально заверенное заключение о том, что В.Ф. Войно-Ясенецкий страдает склерозом аорты, кардиосклерозом и значительным расширением сердца, поэтому, по их мнению, «Войно-Ясенецкий по роду своего заболевания нуждается в строгом покое и длительном систематическом лечении». Но Плешанов оставляет заявление профессоров без внимания. Мало того, на прошении дочери о. Луки Елены Валентиновны о разрешении повидать отца, чтобы передать ему необходимые сердечные лекарства, он оставляет резолюцию: «Оставить без последствий». Тюремщики делали все, чтобы уничтожить неугодного.

Но, к сожалению властей, профессор-священник не умер. Следствие затягивалось. Необходимо было заканчивать этот балаган. И вот 15 мая 1931 года последовал... нет, не суд, конечно, — судить епископа по закону никто не собирался. Суд был заменен особым совещанием коллегии ОГПУ, которое заочно, руководствуясь секретным распоряжением и тайными указаниями, с позиций «классовой сознательности» и решением «тройки» постановило «Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича выслать через ПП ОГПУ в Северный край сроком на три года, считая с 6 мая 1930 года».

Кстати, дело Михайловского было пересмотрено в 1932 году в Москве особо уполномоченным коллегии ОГПУ. Пересмотр привел к заключению, что И.П. Михайловский «действительно покончил жизнь самоубийством».

На приговоре В.Ф. Войно-Ясенецкому это никак не отразилось.

* * *

Не обязательно знать, что тебя ждет впереди,
Тебя направляет твоя высшая истина.
И куда бы она ни привела,
это и будет то, что тебе нужно.

Ричард Бах,
«Карманный справочник Мессии»

Арестантский вагон прибыл в город Котлас. Это был, в общем-то, еще и не город. Совсем недавно, в июне 1917 года, советское правительство объединило поселок при железнодорожной станции Котлас с деревнями Петрухинской, Жернаково и Осокорихой и пригнало сюда «чуждые элементы», преимущественно с Украины и российского черноземья. Но самым страшным в тех местах считали лагерь «Макариха» в трех верстах от Котласа. Его тоже создали переселенцы, которых выселили с барж в дремучем необитаемом лесу на берегу притока Северной Двины — реки Вычегды. Без всякой техники, только топорами и пилами, эти несчастные построили для себя же лагерь.

К приезду Войно-Ясенецкого в «Макарихе» было до двухсот бараков, где на двухъярусных нарах ютились «строители светлого будущего». Немудрено, что в этом проклятом месте свирепствовали эпидемии. По воспоминаниям самого святителя, «в это страшное время на Макарихе каждый день вырывали большую яму и в конце дня в ней зарывали около семидесяти трупов». К счастью, в «Макарихе» ссыльный профессор долго не задержался — его перевели в Котлас, где появилась возможность вести прием и оперировать в местной больнице, а затем отправили в Архангельск.

Достаточно замкнутый мирок архангельских врачей встретил Войно-Ясенецкого без энтузиазма. В больнице ему места не нашлось. Удалось устроиться в амбулатории, но работа амбулаторного хирурга тяготила профессора, тем более что он имел возможность наблюдать результаты операций коллег из больницы. А качество этих операций, мягко говоря, оставляло желать лучшего. И вот он решился. Очередную больную с раком молочной железы Войно-Ясенецкий прооперировал сам в амбулатории. Больничные хирурги, почуяв для себя опасность, подали жалобу заведующему облздравотделом. Разразился скандал. Никто, тем более врачи, не любит, когда в их устоявшийся мирок с «прирученной» клиентурой попадает чужак-правдолюбец… В итоге хирургическую деятельность профессору запретили, отчего он очень страдал. «Хирургия — это та песнь, которую я не могу не петь», — писал тогда Валентин Феликсович домой.

Не лучшим оказался и прием в духовном мире. Архангельский епископ встретил владыку недружелюбно. Изоляция о. Луки со всех сторон жизни становилась вполне реальной.

К этому же периоду относится и начало другой истории — увлечения Войно-Ясенецкого «катаплазмой». Это стало каким-то роком, преследовавшим его затем всю жизнь.

Дело в том, что хозяйка дома, где квартировал ссыльный профессор, Вера Михайловна Вальнева была «по совместительству» и местной знахаркой или, как бы сегодня сказали, «целителем нетрадиционной медицины». Для лечения гнойников она использовала мазь-«катаплазму», в состав которой входили «черная земля, сметана, мед и кое-какие травы». Самым удивительным оказалось то, что эта «мазь» действительно помогала. И… Войно-Ясенецкий увлекся идеей изучения «катаплазмы». Он даже добился приема у самого властителя Северного края товарища Прядченко! А просил Войно-Ясенецкий ни много ни мало — создать в Архангельске на основе «местных открытий» институт гнойных болезней.

То ли товарищ Прядченко находился в тот день в добром расположении духа, то ли пощекотала его самолюбие возможность пропаганды достижений «самобытной архангельской науки», расцветшей под его чутким руководством, то ли на него произвел впечатление научный авторитет просителя, но он выслушал ссыльного хирурга. И не только выслушал. До создания института, конечно, не дошло, но для начала он разрешил использовать «мазь» Вальневой в амбулатории. Под присмотром Войно-Ясенецкого и под его ответственность.

Первый успех от общения с «хозяином края» вдохновил ученого. Не удалось открыть институт в Архангельске — почему бы не замахнуться выше? Войно-Ясенецкий охвачен энтузиазмом. Он пишет письма с предложением организации института пиологии в Москву — наркомздраву СССР Владимирскому и профессору Левиту, возглавлявшему Биомедгиз, старому товарищу еще по земским больницам.

Ох, каким же наивным в очередной раз оказался профессор! Вся история учит: если вдруг неожиданно и просто удается решить вопрос «на самом верху», ты неизбежно становишься врагом чиновничьей системы, особенно ее низшего и среднего уровня. Так что никогда не следует радоваться раньше срока. Месть системы и расплата за успех неминуемы и, по сути, являются только делом времени. Счастливчик, получивший благоприятное решение по своему делу «наверху», должен твердо знать, что рано или поздно система с ним за это рассчитается. Знай свое место!

Продолжение следует