Газета «Новости медицины и фармации» 11-12(285-286) 2009

Современник, уже привыкший к свободе слова, к проявлениям хотя и эрзац-, но все же демократии, черпающий сведения о том периоде истории только из прессы, преимущественно глянцево-желтой, с удивлением может спросить: «А как же общественное мнение? Как отнеслись к аресту знаменитого профессора его вчерашние пациенты, из которых многие занимали очень весомые посты? Власти города и республики? Чиновники Мин­здрава и руководство медицинского института? Да в конце концов коллеги по работе в больнице и соратники в служении Богу? Неужели никто даже не попытался подать свой голос в его защиту?».

К сожалению, за Войно-Ясенецкого тогда никто не заступился. Имя репрессированного профессора с момента ареста поспешно вычеркнули из официальной медицины. «Очерки гнойной хирургии» были изъяты из библиотек. В юбилейном сборнике «XX лет Ташкентского медицинского института», изданном в 1939 году, имя Войно-Ясенецкого ни разу не упоминается, нет его фамилии и в перечне работ, опубликованных врачами Ташкента за те годы. Насаждалось забвение.

В период хрущевской оттепели, а потом во времена разгула перестройки увидели свет несколько публикаций, где сразу же появились «друзья и соратники» трагических лет жизни Валентина Феликсовича. А как же иначе — власти-то уже позволили! Упоминаться рядом с именем владыки стало престижным. Круг таких «друзей» непрерывно расширялся. Его сразу все полюбили, и начались спекуляции на причастности к трагическим страницам биографии великого мученика о. Луки. Некоторые даже успели сделать себе неплохой пиар — обрели ореол борцов с тоталитарным сталинско-ежовским прошлым. Но никто из них не ожидал, что в 90-е годы ХХ века внук профессора-святителя академик В.А. Лисичкин получит доступ к подлинным документам следствия. И, как всегда, прав оказался Екклезиаст — «Любое дело, что свершилось тут. Постыдным оно было или славным, Бог неизбежно призовет на Суд, все тайное на свете станет явным!»

В своей книге «Крестный путь святителя Луки» В.А. Лисичкин, основываясь на протоколах допросов и доносах сексотов, разрушил многие легенды вокруг имени Валентина Феликсовича, созданные, по его мнению, М. Поповским и поддержанные другими авторами. Как оказалось, немало из тех, кого считали друзьями святителя Луки, а именно М. Слоним, Р. Барская, Г. Ротенберг, Р. Федермессер, на самом деле на допросах в НКВД лжесвидетельствовали против В.Ф. Войно-Ясенецкого.

Впрочем, даже М. Поповский, считавший М.И. Слонима другом Войно-Ясенецкого, приводил в своей книге красноречивый факт. Уходя на этап, Войно-Ясенецкий обратился к сидевшим с ним ташкентским врачам и ученым и попросил: «Кому Бог пошлет выйти на волю, пусть похлопочут вместе с другими профессорами о смягчении участи… Ведь я ничего дурного не сделал. Может быть, власти прислушаются к вашим просьбам...» Полгода спустя, летом 1940-го, А.А. Аковбян передал эту просьбу профессору М.И. Слониму. Но «старый друг», теперь уже орденоносец, депутат, заслуженный врач, испуганно замахал руками: «Что вы, что вы, нет, нет...»

А вот и выписки из протоколов допросов «свидетелей» из уголовного дела № 4335 (1937 г.), изученного В.А. Лисичкиным.

НКВД СССР
Народный комиссариат
внутренних дел УзССР
Управление государственной
безопасности

Протокол допроса

11 сентября 1937 г. я, оперуполномоченный 4-го отдела ГБ НКВД Уз. Кириллов, допросил в качестве свидетеля Трофимовскую Марию Дмитриевну…

Род занятий сестра-хозяйка в поликлинике № 1 Красного Полумесяца.

Вопрос: Как Войно-Ясенецкий относился к больным?

Ответ: Относился он к больным грубо и невнимательно и больных в большинстве своем не удовлетворял и никаких объяснений не давал о болезни и лечении. Были частые случаи, когда больные приходили к нему с рецептами и говорили, что этого лекарства, выписанного им, в аптеках нет, и просили его заменить другим лекарством. Войно-Ясенецкий в этих случаях грубо отвечал больным: «В аптеках теперь чего можно купить? Осталась только вода и земля». На вопрос больных, нельзя ли заменить лекарство другим лекарством, Войно-Ясенецкий отвечал: «Хлеб водой не заменишь».

И еще…

Выписка из протокола допроса Шипулина Бориса Павловича 1874 г.р., архиепископа среднеазиатской епархии, от 28.Х.37 г

…из известных мне фактов контрреволюционной подрывной работы мы сумели охватить часть медицинских учреждений и часть товарно-снабженческих организаций: по медицинским учреждениям основную роль играл Войно-Ясенецкий.

По месту своей работы в институте неотложной медицинской помощи Войно-Ясенецкий окружил себя антисоветским элементом, при прямом содействии которого удавалось вредить делу оказания медпомощи трудящимся.

В начале 1937 года в Институт неотложной помощи был доставлен на излечение один из передовых мастеров хлопководства, орденоносец… Лечение этого орденоносца было организовано вредительски, в результате чего последовала смерть. О его смерти ни родные, ни организации, пославшие его на излечение, уведомлены не были, а труп был зарыт вместе со случайными телами, умершими в институте. Этот открытый враждебный акт против советской власти вызвал резкое недовольство трудящихся, которые требовали сурового наказания виновников, однако благодаря круговой поруке Войно-Ясенецкий, который был основным виновником этого вредительского акта, остался неразоблаченным.

В этом же 1937 году в институте на излечении находился 8-летний мальчик. Во время операции этот мальчик был отравлен хлороформом…

Допросил: нач. отд. 4-го отдела УГБ НКВД Уз. ст. лейтенант госбезопасности Лацис

А вот и выписки из протоколов допросов коллег профессора:

Протокол допроса подследственного Слонима Михаила Ильича от 2.VI.38 г.

Вопрос: Что вам известно о контрреволюционной деятельности Войно-Ясенецкого?

Ответ: О контрреволюционной деятельности Войно-Ясенецкого я только могу сказать следующее, что Войно-Ясенецкий, являясь идейным и непримиримым врагом советской власти, в 1921 году принял сан священника и позже принял сан епископа, встал на путь активной борьбы с советской властью, за укрепление церкви, разрушаемой советской властью и большевиками, используя для этого свой большой авторитет профессора-хирурга среди верующих.

Будучи епископом, Войно-Ясенецкий проводил контрреволюционную деятельность, направленную против советской власти. Группировал вокруг себя весь контрреволюционный элемент для активной борьбы с советской властью за укрепление церкви…

Протокол с моих слов записан верно, мне прочитан, в чем расписываюсь.

Михаил Слоним
Допросил пом. оперупол. 4-го отдела УГБ НКВД Уз. сержант госбезопасности Воргин

 Обвинительные показания против Валентина Феликсовича, достаточные для «расстрельной» статьи, дали и другие коллеги-хирурги из его ближайшего окружения — Р.К. Федермессер и спасенный им когда-то от расстрела во время «Осиповского мятежа» в 1919 году в Ташкенте тогда молодой врач, а в 37-м — уже профессор Г.А. Ротенберг.

Истина проста как мир — своя рубашка ближе к телу. Пусть даже ценой жизни коллеги, друга, Учителя.

А разве сейчас что-то изменилось? Разве сейчас врачи не «топят» по воле самовлюбленного начальника опального коллегу? Не дают нужные показания, не подписывают коллективные обличительные доносы? Может быть, права была публицист С.Ю. Гукова, определившая, в чем слабость врачебного сообщества: «Одна из причин происходящего — разобщенность коллег. Врачи чем-то похожи на евреев в гетто — может, удастся заплатить надсмотрщику, так останусь жив»?

Надолго ли?

* * *

После более чем двух лет тюремных истязаний — конвейеров, побоев, карцеров, голодовок — в феврале 1940 года последовало решение Особого совещания при НКВД СССР, которое о. Лука так и не признал. Это спасло ему жизнь. Из 16 проходивших по этому делу архиереев 15 подписали приговор и были расстреляны. В живых остался только он один, хотя наказание по каждой из четырех инкриминируемых ему статей было только одно — смерть. Вместо расстрела Войно-Ясенецкий получил 5 лет ссылки в Красноярский край. Ну что ж, все тогда могло закончиться много печальнее… «Христа осудили и казнили, не имея против него ни одного реального обвинения, и поэтому ему не было что предъявить».

И снова ссылка в Сибирь, к берегам Енисея. На сей раз — в райцентр Большая Мурта более чем в 100 км от Красноярска.

* * *

Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю Вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.

Да будете сынами Отца Вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?

Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный.

Стих 43–48

В место ссылки — поселок Большая Мурта, который считали районным центром, в 110 км от Красноярска — Войно-Ясенецкий попал в марте 1940 года. В Большемуртинском районе было около 40 мелких селений, разбросанных на дремучих берегах Енисея, и два поселка, по три тысячи населения в каждом, — Большая Мурта и Придивинск. Когда-то здесь оседали казаки и беглые «лихие людишки», потом — крепостные, которых отправляли строить Московский тракт. Во время Столыпинской реформы — крестьяне, приехавшие за земельными наделами и денежным пособием. Советская власть заселяла эти земли зеками для безоплатной каторги за пайку на лесоповале. Такое вот место власти нашли для автора «Очерков гнойной хирургии». И на том спасибо. Не расстреляли же…

Когда Войно-Ясенецкого привезли в Большую Мурту, он оказался, в буквальном смысле на улице, жить было негде, да и не на что. Власти его дальнейшая судьба просто не интересовала. Свою роль сыграло то, что к сопроводительным документам был приложен акт. В лесорубы Войно не годился.

Акт

Медицинское освидетельствование з/к Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича, 61 года, от 13 января 1939 г.

Жалобы на пониженное зрение, одышку, тяжело даются движения, отеки конечностей.

Диагноз: питание удовлетворительное, сердца тоны глухие, на верхушке высокие, понижение зрения, систолический шум, миокардит.

Заключение: годен к легкому труду по своей специальности врача.

Начальник санчасти тюрьмы
А. Агеев
Врачи

«Негодными» в то время объявляли только трупы. Спасибо тюремным врачам. Хорошо хоть то, что на лесоповал ссыльного не отправили. А так… Пусть выживает в Мурте как сможет.

И он пошел в больницу. «Вошел высокого роста старик с белой окладистой бородой, — вспоминал главный врач (один из двух местных эскулапов), 26-летний Александр Барский, за полгода до этой встречи окончивший медицинский институт, — и представился: «Я профессор Войно-Ясенецкий». Имя профессора-хирурга молодому главному врачу Большемуртинской больницы было известно только по «Очеркам гнойной хирургии», по которым он сам учился. А сейчас перед ним стоял истощенный заключением в тюрьме, голодовками, жестокими допросами и изматывающей дорогой старец в ветхой одежде, который был согласен работать за кров и еду.

Существуют разные версии того, как складывались отношения Войно-Ясенецкого с властями и коллегами по больнице. Что-то постарались забыть, что-то приукрасили.

Когда в 70-х годах ХХ века М. Поповский по крупицам собирал воспоминания об этой ссылке владыки, то практически все, и начальники, и простые люди, отзывались о нем исключительно почтительно, причем начальники всячески стремились подчеркнуть свой личный вклад «в создание условий и оказывание всесторонней помощи» вопреки всем директивам свыше. Но в послевоенные годы Войно-Ясенецкий уже перестал быть гонимым властями. Мало того, он уже был ими обласкан. Епископ, профессор, участник войны, лауреат Сталинской премии… Быть причастным к его жизни стало престижным.

А так ли было на самом деле? История помнит иное.

Власти области и района в 1940 году приняли ссыльного однозначно враждебно. Большемуртинским райздравотделом тогда заведовала совершенно неграмотная, но энергичная чиновница, к тому же безо всякого медицинского образования. Все ее достоинства заключались в том, что она умела проводить в жизнь директивы партии и подписывать свою фамилию. Она первая воспротивилась работе Войно-Ясенецкого в больнице, а главным ее аргументом были собранные слухи о его конфликтах с местными врачами-хапугами во время предыдущей енисейской ссылки 20-х годов.

К счастью для профессора, победила другая точка зрения. В этом, очевидно, сыграло роль несколько факторов, но основным было то, что опыт главного врача Барского не превышал полгода, а район был немаленьким и достаточно отдаленным от крупных больниц. Да и самим местным начальникам лечиться у кого-то было нужно. Мало ли что может случиться? Кругом тайга. Не к вчерашнему же студенту обращаться…

Кроме того, была отговорка и для начальства свыше. Ссыльный профессор по состоянию здоровья (вот он, спасительный акт!) не мог быть послан на лесоповал, как тысячи других, пригнанных по этапу на верную смерть, — инженеров, врачей, фармацевтов, библиотекарей, конструкторов и прочих интеллигентов, недолго выживающих на таежной каторге. А в самом акте было четко написано: «…годен к легкому труду по своей специальности врача».

В итоге совместным постановлением председателя райисполкома, секретаря райкома партии и начальника районного отдела НКВД было решено, что «под наблюдением товарища Барского ссыльный профессор работать в районной больнице может».

Так Войно-Ясенецкий, епископ, профессор, хирург с мировым именем, поселился при больнице, в крохотной комнатушке рядом с кухней. Жил бедно, впроголодь. Барский даже не зачислил его в больничный штат, а просто «выписывал ему всего двести рублей за счет пустовавших ставок то ли санитарки, то ли прачки». Кормить его с больничной кухни главврач запретил.

В комнате профессора, кроме кровати, стола, стула и иконки, ничего не было. Зато книг был полный стол, да еще в ящике под кроватью лежали. Но не это главное. Валентин Феликсович мог оперировать и работать над новым, дополненным вариантом «Очерков».

Поскольку церковь в Большой Мурте взорвали еще в 1936 году, то он с 5 утра молился в роще, на окраине поселка, поставив на пенек иконку, а местные глупые подростки, не ведавшие, что творят, «гадили на место молитв владыки», причем делали это по распоряжению самого муртинского секретаря райкома. Нечего тут религию разводить! Но владыка не роптал. Он стойко нес свой крест.

Прошли десятилетия. Биографу Войно-Ясенецкого М. Поповскому в 70-е годы удалось встретиться с тем самым главврачом Большемуртинской больницы Александром Васильевичем Барским, уже профессором, заведующим кафедрой хирургии в крупном областном центре. Разговор с ним оставил у Марка неприятное впечатление.

Если посмотреть на прошлое объективно, то Барскому в свое время неслыханно повезло в том, что в условиях заурядной больнички он по воле Провидения получил возможность учиться у великого профессора и смог освоить курс практической хирургии. Но в беседе с Поповским Александр Васильевич описывал период работы с Войно-Ясенецким по-своему: «Упорно, будто боясь, что ему не поверят, повторяет он несколько раз, что Войно-Ясенецкий, живя в Мурте, всегда безоговорочно слушал его и по всякому поводу обращался к нему за разрешением». И снова: «Войно-Ясенецкий не принимал без моего направления ни одного больного».

Сам того не замечая, такими воспоминаниями он обнажил тайную пружинку своей завистливой мелкой душонки. Как же, его распирала гордыня: это он, Александр Барский, командовал тогда знаменитым профессором Войно-Ясенецким! И тот слушался!

Резонны вопросы: кому в жизни повезло, кто у кого тогда учился и кто кому обязан? «Погибели предшествует гордость, а падению — надменность» (Притч. 16 : 18). И еще: достоин ли такой «благодетель» вообще вспоминать о владыке, так и не научившись у профессора человечности?

Есть и другая причина неприязни Барского, точнее, его семьи, к Войно-Ясенецкому.

Это было связано с неудачной операцией, выполненной профессором секретарю райсовета С-ву. Случилось так, что жена Барского, заведовавшая стационаром, особа властная, но чрезвычайно легкомысленная и безответственная, распорядилась снять швы у оперированного С-ва раньше времени, а сама уехала по личным делам в Красноярск. Больной чихнул — шов лопнул. Войно-Ясенецкий оперировал больного повторно, но безуспешно. Больной умер.

Сразу же пошла молва: ссыльный поп, ненавидя советскую власть, нарочно погубил депутата, народного избранника. Как водится в таких случаях, слухи стали обрастать деталями. «Сарафанное радио» раструбило, что во время операции профессор оставил в животе у больного ножницы. Дело приобретало нешуточный оборот. За такое «вредительство» в те годы запросто можно было получить и расстрельную статью. И тут, к счастью, принципиальность проявили судебные эксперты. Они не нашли никакой вины в действиях Войно-Ясенецкого. К тому же и в райкоме, и в НКВД прекрасно знали, что ссыльного профессора уже неоднократно приглашали для консультаций и лечения высокого начальства в столицу края Красноярск и даже в Томск. Шумиха никому не была нужна. И хотя, по мнению экспертов, судить следовало Барскую, райком распорядился: не трогать! Молодой кадр, член партии, жена главного врача… Дело замяли.

После этого инцидента Валентин Феликсович потребовал, чтобы заведующая стационаром навсегда забыла дорогу в хирургию, иначе оперировать перестанет он. Барская в отделение ходить перестала, но злобу затаила. У нее, как и у всякого медицинского чиновника, имелись возможности для мести зависимому от нее человеку. А мстить она умела. Как вспоминал бывший первый секретарь большемуртинского райкома партии Петр Мусальников, «обстановку, в которой Войно-Ясенецкий работал, можете себе представить, ведь он был ссыльный... Барская учитывала это и где только могла, играла на его нервах».

Жилось же в Мурте ссыльному профессору на самом деле несладко. Только в операционной он был и для властей, и для коллег недосягаем, да еще за столом с рукописями, книгами и материалами исследований, когда дополнял и перерабатывал новый вариант бессмертных «Очерков гнойной хирургии».

Одежду носил латаную-пере­латаную. Жил впроголодь. В его каморку, расположенную рядом с кухней, главный врач запретил даже входить больничной поварихе — не дай бог принесет что-нибудь из казенного котла. Подкармливали врача больные. Вот что вспоминал муртинский печник Иван Автушко: «Старик этот здесь голодовал. Кто-нибудь из больных принесет десяток яиц, он сварит их и поест. Да наверное, не каждый день-то и ел».

Так уж устроен мир. Тех, кто осмелится пойти своей дорогой, почему-то всегда ждут тяжелые испытания.

* * *

Войну выигрывают раненые.

Н. Н. Бурденко

В день летнего солнцестояния 1941 года началась война. И как бы не освещали ее первые дни историки, всегда заангажированные владельцами «правильной» идеологии, соответствующей текущему моменту, никто не сможет отрицать того, что в отличие от впавших в прострацию партийных вождей и невнятных сводок Совинформбюро только церковь проявила патриотизм и гражданское мужество.

Уже 22 июня 1941 года митрополит Московский и Коломенский Сергий обратился с воззванием к верующим, в котором, в частности, сказал: «Отечество защищается оружием и общим народным подвигом... тут есть дело рабочим, крестьянам, ученым, женщинам и мужчинам, юношам и старикам. Всякий может и должен внести в общий подвиг свою долю труда... Православная церковь всегда разделяла судьбу народа... не оставит она свой народ и теперь... благословляет она православных на защиту священных границ нашей Родины...».

Не остался в стороне и ссыльный Войно-Ясенецкий. По воспоминаниям первого секретаря Большемуртинского райкома партии того времени П. Мусальникова, «он пришел и заявил следующее: «Правительство правительством, но я, русский человек, квалифицированный врач-хирург, могу предложить свои услуги и помощь в лечении раненых солдат и офицеров нашей армии».

Этот эпизод при поездке М. Поповского в Большую Мурту в 70-е годы вспоминал и военком тех лет Петр Иванович Соболь, единственный представитель власти, так и не уехавший оттуда «на повышение», еще со времен ссылки Войно-Ясенецкого. По его словам, на о. Луку сильное впечатление произвел газетный очерк, в котором описывалось, как немцы повесили в Белоруссии двух священников. Войдя в кабинет первого секретаря райкома с газетой и положив на его стол заявление, профессор якобы сказал: «Я ненавидел большевиков, я боролся с Лениным, теперь прошу направить меня в госпиталь для оказания помощи советским бойцам». Правда это или вымысел? Кто знает. Скорее, вымысел. О. Лука, в общем-то, никогда не боролся с советской властью. Он просто разделял взгляды церкви: «…советская власть дана в наказание народу, который забыл дорогу в храм».

Кстати, и сам Соболь хлебнул в жизни горя. Он и в Мурте-то осел пожизненно не по собственной воле. Дело в том, что кадровый офицер еще с довоенным стажем во время пребывания на фронте попал к немцам в плен. Сначала был в концлагере, потом сидел в советских лагерях. Так сломалась и карьера, и сама жизнь. Изменились и взгляды: «Теперь-то я понял, как оно несладко быть ссыльным...»

В итоге посещения Войно-Ясенецким райкома было отправлено письмо в Наркомздрав, но ответа оттуда не последовало.

Но профессор оказался настойчивым. На этот раз он подготовил телеграмму «всесоюзному старосте» М.И. Калинину: «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являюсь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта и тыла, где мне будет доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука».

Отправить ее Валентин Феликсович попытался через начальника Енисейского пароходства И.М. Назарова. Понятно, что тот доложил «выше». Решение о телеграмме принимали на совещании у первого секретаря крайкома товарища Голубева с участием руководства НКВД. В конце концов решили, что хоть о. Лука и ссыльный, но все же он профессор-хирург, ученый с мировым именем. Телеграмму М. Калинину отправили. Ждать ответа из Москвы пришлось недолго — профессора приказано было перевести в Красноярск. Миф? Возможно... Но хирургов тогда не хватало, зато раненых было в избытке.

После решения Москвы возникла новая проблема. Маститого профессора вдруг захотели взять на работу сразу несколько ведомств — и больница Енисейского пароходства, и госпиталь штаба военного округа, но наиболее расторопным оказалось командование «Красноярского МЭП» — местного эвакопункта. Неважно, что название этого учреждения было скромным — эвакопункт. Это было полтора десятка госпиталей мощностью в несколько десятков тысяч коек. Утром 30 сентября за Войно-Ясенецким в Большую Мурту прилетел самолет, и профессор отправился в Красноярск «в собственность» местного эвакопункта, а точнее, госпиталя № 1515 — так было написано в сопроводительной бумаге. «В собственность» — потому что его статус ссыльного никто и не думал отменять. Такая себе бериевская медицинская «шарашка».

Работал Войно-Ясенецкий, наверное, хорошо, потому что уже в октябре 1941 года он был назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом эвакогоспиталя.

Поселили его, как всегда, в каморке-дворницкой под лестницей. На стенах — иконы, на столе — портрет Ленина. И опять на его пути попалась руководящая дама от медицины — заведующая Красноярским крайздравотделом Е. Астафьева. По отзывам знавших ее — «бесцеремонная хамка и инициативная дура». Понятно, что осведомителей у нее было в избытке, а сведения от них поступали самые негативные. И про иконы, и про посещения о. Луки священниками, и про благословение раненых перед операциями… Да еще книгу какую-то по ночам пишет — «О поздних резекциях при инфицированных ранениях суставов». Мало ли что он там сочиняет… А вдруг компромат фиксирует?

Со стороны начальницы дошло до откровенной низости. На госпитальной кухне, где готовили пищу на тысячу двести человек, она запретила кормить профессора-хирурга. А так как у о. Луки, целыми днями не выходящего из операционной, просто не было времени, чтобы отоварить свои продуктовые карточки, тем более не было денег, чтобы покупать продукты на черном рынке, то он попросту голодал! Слава богу, иногда его — знаменитого хирурга-профессора — подкармливали госпитальные санитарки. Где тысяча ртов — там одного старика прокормить не в тягость.

Еда едой, но и одежды у него не было. Ходил он в обносках, чуть ли не в галошах на босу ногу. Это — к мифам о том, что с началом войны руководители страны «профессора освободили из ссылки и сразу облачили в генеральский мундир». Не было мундира. И ссылку он отбыл от звонка до звонка.

Зато, кроме бытовых, были и другие сложности — профессиональные. Валентин Феликсович в письме к старшему сыну с горечью писал, что «трудно работать: штат неумел и груб, врачи не знают основ хирургии». Ему — хирургу с почти сорокалетним опытом — «не приходилось сталкиваться с подобным всеобщим беспорядком ни в госпиталях времен русско-японской, ни во время первой мировой войны. Как ни слаба была царская медико-санитарная администрация, но такого количества людей не на своем месте она все-таки не знала».

Вообще-то удивительно, как такое письмо после перлюстрации почты ссыльного бдительными сотрудниками органов дошло до сына? Недоглядели чекисты, ох, не доглядели. За такие панические и пораженческие настроения запросто тогда можно было и под трибунал пойти.

Профессор нервничал, даже выгонял нерадивых коллег из операционной. На него жаловались. Не больные. Жаловались врачи. Рождались докладные записки, рапорты. Возникали разбирательства, создавались многочисленные проверочные комиссии. Был бы сигнал, а уж на имитацию бурной деятельности, особенно по проверкам, чиновники, особенно от медицины, всегда мастаки. Нужно же как-то оправдать свое существование.

Акты проверок уходили «наверх» и… оставались без ответа. Что-то происходило в государстве в высших эшелонах власти. А тут еще в 1942 году впервые после революции вдруг официально разрешили праздновать Пасху. Непонятно! Затем — больше: священники перестали быть «врагами советской власти». Местечковые чинуши были в растерянности.

Эти веяния дошли и до Красноярска. Как-то в каморку к профессору заглянула сама великая «крайздравша» Астафьева и неожиданно милостиво сообщила, что отныне ему в госпитале будут выдавать обед, завтрак и ужин с общей кухни. И совсем уж чудом был визит ее заместительницы, которая поинтересовалась, достаточно ли у профессора одежды. Как гласит еще один миф, о. Лука ответил, что неплохо было бы приобрести шнурки для ботинок, старые совсем изорвались. Шнурки были немедленно доставлены.

Но коллеги опоздали. Народ, как всегда, оказался мудрее любых начальников. Находящиеся на лечении в госпитале командиры и бойцы-фронтовики, не дожидаясь команд свыше, заказали на обувной фабрике для профессора ботинки по мерке и резиновые сапоги для операций и купили две смены белья, два полотенца и носовые платки.

Ну а дальше… Дальше «вождь всех времен и народов»… обласкал церковь, восстановил патриаршество и Священный синод (кстати, епископ Лука был избран постоянным членом Священного синода, четвертым в списке из 19 имен) — и владыка, доселе гонимый, сразу же стал всеми властями любим и почитаем.

В Красноярск к профессору тут же приехали первые лица Тувинского правительства и взяли госпиталь под свое шефство. Шефы из крайкома подарили ему пять только что изданных книг по хирургии, а — подумать только! — сама жена первого секретаря Красноярского крайкома принесла профессору на квартиру прекрасный торт, испеченный собственными руками!

Во время инспекторских проверок отмечалось, что ни в одном из госпиталей не наблюдалось таких блестящих результатов лечения инфекционных ранений суставов, каких добился профессор Войно-Ясенецкий. В итоге его лечебная деятельность была отмечена грамотой и благодарностью вoeнсовета Сибирского военного округа.

Продвигалась и церковная карьера. Священный синод и патриарх Сергий, приравняв лечение раненых к доблестному архиерейскому служению, возвели о. Луку в ранг архиепископа. Уже в марте 1943 года была открыта первая маленькая церковь в Николаевке (пригород Красноярска), и о. Лука был сначала назначен на Красноярскую кафедру, а после переезда эвакогоспиталей в Тамбов стал архиепископом Тамбовским и Мичуринским и почти два года возглавлял церковную епархию. Правда, и из Тамбова бдительные соглядатаи, скорее по привычке, «постукивали» в Москву. Уполномоченный по делам религии Карпов выговаривал патриарху Сергию, что «тамбовский владыка в хирургическом госпитале в своем кабинете повесил икону, перед исполнением операций совершает молитвы, на совещании врачей эвакогоспиталя за столом президиума находится в архиерейском облачении». А вдруг партия изменит отношение к церкви? Вот тогда-то сигналы и пригодятся, а за бдительность, может быть, и наградят. Стукачество — дело тонкое.

Но Войно-Ясенецкий, несмотря ни на что, продолжал оперировать, читал лекции, посещал научные съезды и конференции. Но некая раздвоенность жизни — хирургия и священнослужение — все же накладывали отпечаток на его удовлетворенность бытием.

С одной стороны, архиепископ Лука был награжден патриархом Алексеем I правом ношения на клобуке бриллиантового креста, а советская власть присудила профессору Войно-Ясенецкому Сталинскую премию и наградила медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», но с другой…

Вот как вспоминал профессор Кассирский разговор с владыкой на одной из московских конференций: «Завидую я вам, — сказал он, — вы можете заниматься только медициной, а у меня рядом с нею дела духовные. Со мною говорили об избрании в Академию медицинских наук, но поставили условием прекратить церковную деятельность».

Снова, как и в разговоре с С. Кировым в Ленинграде, «кресло против сутаны». И снова владыка не пошел на компромисс.

Так что, несмотря ни на что, своим среди медиков святитель так и не стал.

* * *

У каждого человека свой крест, своя Голгофа. Но на эту гору нельзя взойти бодрым шагом: Сам Господь восходил на нее падая и вновь поднимаясь.

Б.В. Ничипоров

Дела церковные также не особо радовали. Война окончилась, и власти, еще вчера заигрывавшие с церковью, стали устранять идеологического конкурента, сначала ненавязчиво, а затем все активнее вести работу по насаждению «единственного верного учения» — марксизма-ленинизма.

Неожиданно для тамбовских прихожан и самого архиепископа в мае 1946 года его указом патриарха перевели на Крымскую кафедру в Симферополь. Чем был вызван такой перевод, сказать сложно. Но факт остается фактом: «Ходатайство паствы и духовенства об оставлении меня в Тамбове не уважено патриархом, и скоро придется ехать в Крым». Семидесятилетнего старца, измученного болезнями, арестами, ссылками, непосильным трудом хирурга и священника одновременно, из епархии с им же налаженным порядком без всяких объяснений «бросают в прорыв» — в разрушенный войной Крым с нищим, зачастую озлобленным (вспомните хотя бы депортацию татар) населением.

Но святитель и на этот раз не роптал. Как истинный христианин, он в очередной раз понес на Голгофу свой крест.

К тому времени в СССР уже был сформирован своеобразный «партийно-церковный» гибрид управления духовной жизнью населения. Всеми церковными делами Крыма ведал не архиепископ, а уполномоченный по делам РПЦ Я. Жданов. Но так было только до приезда о. Луки.

Архиепископ сразу проявил свой характер и несгибаемую волю, прочертив четкую границу между светской и духовной властью. Он сам назначал, увольнял, перемещал духовенство без всякого согласования с уполномоченным. За малейшее нарушение канонических правил лишал сана, увольнял за штат, переводил с одного прихода на другой, не считаясь ни с какими желаниями или оправданиями священников. Тех же пастырей, которые безвинно страдали за Христа в заключении и ссылках, приближал к себе и назначал на лучшие приходы. Он, как и всю свою жизнь, не заискивал и не сгибался перед власть имущими.

Так что для власти Крыма — Крымского обкома партии — он был явно неугоден. Он был «головной болью». В докладной записке в Москву местные партийные функционеры указывали: «…деятельность Луки носит ярко выраженный антисоветский характер… В силу особого положения Крыма как пограничной полосы мы считаем необходимым через соответствующие органы удалить Луку из Крыма».

И снова пришлось владыке испытать на себе опалу. Сам Никита Хрущев, отдыхавший на госдаче в Крыму, однажды бросил своим приближенным: «Уберите этого старика…»

Не лучше отнеслись к нему и крымские медики — не рядовые врачи, а руководящие кадры, сплошь члены «авангарда строителей коммунизма». Причем не забывайте, в какие годы это все происходило. Это и дело кремлевских «врачей-убийц», и «заговор сионизма о превращении Крыма в еврейскую Калифорнию», и дело «безродных космополитов».

А что позволял себе этот «поп»? Представьте вид профессора, читающего лекции неизменно в рясе и с панагией! Ох, как это раздражало медицинских чиновников, и однажды в Алуште его доклад был ими просто сорван. Или снимай рясу, или проваливай на все четыре стороны. Вскоре ему было запрещено руководство работой хирургической амбулаторией, отказано в месте консультанта военного госпиталя и в чтении лекций по гнойной хирургии в медицинском институте. Его обложили флажками. Он фактически был изгнан из медицинского сообщества.

Тогда святитель-хирург продолжил врачебную практику у себя дома. На двери его квартиры было вывешено объявление, которое сообщало, что хозяин, профессор медицины, ведет бесплатный прием ежедневно, кроме праздничных и предпраздничных дней. Никому из врачей за это стыдно не стало.

В 1961 году он отслужил свою последнюю литургию на Рождество. Последнюю проповедь сказал в Прощеное воскресенье. Преставился святитель Лука 11 июня 1961 года. В этот день церковь праздновала память всех святых, в земле Российской просиявших.

Его секретарь написала о последних днях святителя: «Не роптал, не жаловался. Распоряжений не давал. Ушел от нас утром, без четверти семь. Подышал немного напряженно, потом вздохнул два раза и еще едва заметно — и все».

А на его надгробии высечено: «Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий. 18(27).IV.77 — 19(11).VI.61. Доктор медицины, профессор хирургии, лауреат».