Газета «Новости медицины и фармации» 15 (289) 2009

В 1835 году в России был издан первый свод законов, статья № 629 которого предусматривала необходимость помещения душевнобольных, совершивших преступления, в общие дома для душевнобольных, а другой статьей, № 625, запрещалось ставить караулы и часовых в «домах для умалишенных». Этим законом были предусмотрены правила освидетельствования, направления, принудительного содержания и выписки из психиатрической больницы душевнобольных, совершивших преступления. Этот закон ограничивал срок пребывания в больнице по выздоровлении до 2 лет. Выписка осуществлялась врачами с разрешения министерства внутренних дел. Эти правила с небольшими изменениями действовали до 1917 года. По-видимому, именно 1835 год мы можем определить как время появления в России судебной психиатрии в качестве государственного института.

Революционные события 1917 года разрушили сложившуюся правовую систему Российской империи. Лишь в 1945 году в СССР был принят нормативный акт, организовавший упорядоченную практику принудительной изоляции и лечения психически больных, совершивших особо опасные преступления. Он назывался «Положение о специальных психиатрических больницах МВД».

Первый систематизированный документ медицинского ведомства, определявший практику в этой сфере, также не был актом законодателя. В 1954 году министерством здравоохранения СССР была опубликована инструкция «О порядке применения принудительного лечения и других мер медицинского характера в отношении психически больных, совершивших преступление».

Как утверждают эксперты, сам характер карательной системы тоталитарного государства в сталинский период исключал какую-либо заинтересованность карательных органов в использовании психиатрии для внесудебных репрессий. Более того, известны достаточно многочисленные факты добровольной госпитализации в психиатрические больницы с целью избежать грозящего ареста по политическим мотивам. По-видимому, в таких диагностических «акциях спасения» вполне осознанно принимали участие и сами психиатры, рисковавшие возможностью обвинения в укрывательстве врагов народа. К сожалению, имена этих героев неизвестны.

Динамика советской судебной психиатрии, и теория, и ее практика, достаточно выпукло и иллюстративно показана в докторской диссертации печально знаменитого московского психиатра Д.Р. Лунца, позднее изданной в виде монографии. Два фактора всегда влияли на состояние этой очень специальной дисциплины: состояние законодательства и правоприменения, с одной стороны, и теория и практика советской психиатрической системы — с другой.

В послесталинский период, в частности во время так называемой хрущевской оттепели, резко изменилась социально-политическая жизнь в стране. Изменилось и законодательство. Гораздо более цивилизованным и открытым стало правоприменение. Это прямо относится и к судебно-психиатрической экспертной практике, в этот период ставшей более отвечающей нормам цивилизованного судебного процесса. Остались в прошлом так называемые безымянные экспертизы, когда из-за чрезвычайной секретности эксперты-психиатры не имели права знать никаких подробностей о личности подэкспертного, его биографии и подробностей вменения. Сотни таких дел по-прежнему лежат в архиве Института им. Сербского в Москве, неизученные и недоступные для исследователя. В 1989 году я лично видел некоторые такие «истории болезни» в этом архиве, тогда профессор Дмитриева иначе относилась к прошлому своей страны…

И в период «оттепели» власти СССР не сочли необходимым узаконить (в прямом смысле) психиатрическую практику в стране, подчинив ее конкретному правовому акту законодательного уровня. Все по-прежнему оставалось на уровне ведомственных подзаконных нормативных актов. И это можно понять: советский законодатель был озабочен другими, более важными и актуальными тогда отраслями правовой системы СССР. Проблемы психиатрии, в том числе и судебно-психиатрической практики, не были в сфере внимания юристов-реформаторов эпохи Хрущева.

Унифицированная психиатрическая практика в различных странах мира — дитя второй половины XX века. Именно тогда мировое психиатрическое сообщество осознало необходимость создания единого для современной цивилизации понятийного психиатрического языка. Без всякого сомнения, существенным было здесь и почти повсеместное разочарование клинической психиатрии в мифах психоанализа. Здесь же следует отметить и бурное развитие в то время точных наук о деятельности мозга — нейрофизиологии, нейрохимии и т.д., отмеченных в качестве высших достижений Нобелевской премией.

Тогда же утвердила себя в качестве точного измерительного инструмента психиатрическая эпидемиология, позволившая доказать, что отличаются не уровни психической заболеваемости в разных странах, а критерии диагностики работающих в них психиатров. Но все это не касалось по-прежнему самоизолировавшегося СССР и его стран-сателлитов. Здесь, несмотря на смягчение общего политико-идеологического климата, существовал прежний «железный занавес» в самой психиатрии, не имевшей никаких глубоких и регулярных контактов с «капиталистическими» коллегами. А потом случилось худшее: многообразие советских психиатрических школ и направлений (ленинградская, киевская, харьковская и т.д.) сменилось жестким единообразием одной московской монополии на знание — школой академика Снежневского.

Это сразу же отразилось и в судебно-психиатрической практике, принявшей к частому употреблению диагноз «шизофрения» вообще и диагноз «вялотекущая шизофрения» в частности. Кто-то пытался возражать (таким был киевский профессор И.А. Полищук), но мнение этих одиночек не могло повлиять на сложившуюся диагностическую практику. В этом смысле чрезвычайно интересны ежегодные статистические отчеты Института судебной психиатрии им. Сербского, но они не востребованы и сегодня, в начале XXI века. Ни в Москве, ни в Киеве. Жаль, очень жаль. Незнание собственной истории опасно, это касается и психиатрии.

Швейцарский профессор Норман Сарториус подробно рассказывал мне об участии академика Снежневского и его учеников в международных диагностических симпозиумах. Почти всегда выставлявших один-единственный диагноз: вялотекущая шизофрения. По всей вероятности, делая это искренне, убежденно… Впрочем, кто знает.

А в это время в стране хрущевская оттепель сменилась брежневскими заморозками. Культура дискуссий, в том числе и дискуссий на тему истории страны, позволенная с целью осуждения культа личности Сталина, перестала быть официальной, ушла в кухонные клубы. Реформированное правосудие все чаще сталкивалось с клиентами, высказывавшими в той или иной форме сомнения по поводу конкретных явлений общественно-политической жизни советской империи. Участились попытки бегства из СССР…

Идеологическая система не могла вслух признать право своих граждан на сомнение. Тем более, на сомнение, высказанное публично. Выявлением таких граждан, демонстрировавших нонконформистское поведение, занималось специальное подразделение политической полиции — 5-е управление КГБ СССР. Установленные действовавшим тогда уголовным законодательством санкции за подобного рода «антисоветскую клевету» были сравнительно мягкими (по сравнению со сталинскими, естественно) — максимум 7 лет лишения свободы. Менять законодательство в сторону ужесточения ответственности за «антисоветскую» деятельность власти той страны не решились. Но и нарастающая волна всевозможных «правдолюбцев» не могла не беспокоить советских партийных идеологов… Выход был найден нетрадиционный, постепенно складывалась практика использования психиатрии в качестве инструмента репрессии.

Сохранившиеся и опубликованные после развала СССР ранее чрезвычайно секретные документы из «Особой папки» ЦК КПСС свидетельствуют: психиатрия как инструмент подавления инакомыслия использовалась властями страны вполне осознанно. Точной статистики таких злоупотреблений психиатрией в политических целях не существует. Сведения, предоставляемые украинскому обществу архивным управлением Службы безопасности Украины, касаются исключительно тех граждан, которые прошли через судебные процедуры. Намного большее число людей было подвергнуто так называемым внесудебным психиатрическим репрессиям, к примеру, принудительно госпитализировалось в психиатрические стационары на короткий срок, часто — на один или два дня, по указанию партийных или административных органов. Наиболее удобными диагностическими «масками» были тогда сутяжно-паранойяльное расстройство и вялотекущая шизофрения.

Известный московский профессор-психиатр в начале 90-х годов прошлого века рассказал мне такой эпизод из своего советского прошлого. В 70-е годы, слушая цикл лекций по судебной психиатрии в Институте им. Сербского, он был свидетелем следующего. Лекцию читал директор института академик Г.В. Морозов, аудиторией были в основном руководители судебно-психиатрических подразделений из всех республик СССР. Кто-то из присутствующих задал Морозову достаточно провокационный вопрос: «Скажите нам, Георгий Васильевич, что же на самом деле представляет собой диагноз вялотекущей шизофрении?». Поскольку вопрос был задан с улыбкой иронии, в ходе дискуссии, Морозов ответил, так же иронически улыбаясь: «Знаете, уважаемые коллеги, это очень своеобразное заболевание: бредовых расстройств нет, галлюцинаций нет, а шизофрения есть!».

Диктат так называемой школы Снежневского в 70-е годы прошлого века был абсолютным, альтернативная диагностика преследовалась. Именно тогда психиатрия стала самой страшной, почти витальной репрессией. Это облегчалось и особенностями правового поля в стране, где юридические основания психиатрической практики были едва прописанными.

Прошли годы. Мы живем в совершенно другой стране, имеющей вполне цивилизованную правовую систему и реальные возможности для сомнений и дискуссий. Следовало ожидать, что это коснется и судебной психиатрии — как науки, так и практики. Увы. Существующий на деньги украинского налогоплательщика отраслевой институт судебной психиатрии не был замечен в подобного рода новациях. Там нет и не было серьезных аналитических исследований, там не было ни малейших попыток лоббировать давно назревшие законодательные новации. Там по сей день никто не озаботился модернизацией программы подготовки судебных психиатров… Руководство института категорически противостоит любым намерениям сделать его «научную деятельность» живой, общественно полезной. Так, жестко и брутально была отвергнута инициатива Департамента исполнения наказаний, предлагавшего создать в структуре института специализированное исследовательское подразделение.

Ненормальной, абсолютно противоестественной является ситуация, когда ведущие исследовательские центры США и Европы обращаются с предложениями о сотрудничестве не к институту, называющему себя исследовательским, а к общественной организации — Ассоциации психиатров Украины.

Столь же противоестественным является то, что и консультативный орган украинского законодателя, и юридические факультеты университетов обращаются по конкретным вопросам в Ассоциацию психиатров, категорически игнорируя государственную научную структуру — Институт судебной психиатрии.

Совсем недавно у меня был вполне откровенный разговор с одним из руководителей украинской судебной системы. Мы обсуждали положение дел в судебной психиатрии страны. Мой собеседник высказался прямо: «Нам, юристам, нужна помощь. И аналитическая, и информационная. Нужна помощь и в модернизации подготовки судей в сфере судебной психиатрии. Ситуация у нас тяжелая, опасная. Никто не хочет помочь нам. Знаю, есть специальный институт в системе Минздрава. Я дважды говорил с вашим министром. Никакого отклика. Почему?».

…А ведь все так просто. На самом деле просто. Нужно захотеть. Тогда появятся и дополнительные деньги, и серьезные, глубокие контакты с коллегами в цивилизованных странах, и столь вожделенные зарубежные гранты. Мне искренне жаль тех многочисленных сотрудников института, которые достойны и способны проводить свое рабочее время иначе. С пользой для страны.

Будет ли это? Не уверен.